На рыбалку Петру идти уже не хотелось. До вечера он бродил по саду, долго сидел около ульев, наблюдая хлопотливую возню пчел.
За столом — оживленный говор. Там, где разместилась молодежь, разноцветные девичьи наряды — светлые блузки, яркие ленты, блестящие бусы, бархатные и шелковые корсетки — пестрели вперемежку с вышитыми сорочками, косоворотками парней.
За отдельным столом тесно сидели почтенные, торжественно молчаливые старики. От пиджаков и шаровар их распространялся нафталинно-яблочный запах.
Петро и Грицько с немалым трудом протиснулись сквозь гомонившую около двери толпу мальчишек. Кузьма Степанович встретил их, крепко и дружелюбно тряс руки:
— Спасибо, сыночки, что пришли, не побрезговали. Питомцы наши… Проходите. Сейчас приедет Бутенко, и начнем.
В проходах между столами, шурша сборчатыми юбками, сновали молодицы. С шуточками и прибауточками они рассаживали гостей, разносили сулеи[6] и кувшины с пивом.
Петра и Грицька усадили меж дивчатами звена Ганны.
Петро огляделся и увидел наискось от себя Оксану. Скромное темно-синее платье и пунцовая гвоздика, которую она заколола в волосы, так шли к ней, что Григорий негромко заметил:
— Ты, Петро, таких красунь, как Оксана, много встречал? То-то! Зевка дал.
Нюся, сидевшая напротив Оксаны, перегнулась к нему. Лукаво улыбаясь, спросила:
— Что это за мода шептаться? И что за порядок — хлопцам сидеть на балу вместе?
От нее пахло духами, и Григорий, поведя носом в ее сторону, сказал Петру:
— В городе одеколону не хватает. Он весь вот где.
Нюся решительно поднялась, взяла Петра за руку и, посмеиваясь, перетащила на свое место. Оксана и Петро, встретившись глазами, улыбнулись.
— Почему тебя весь день не было видно? — спросила Оксана.
— С Грицьком засиделись.
— Я тебя поджидала. Думала, на Днепр пойдешь.
— Не успел.
— А почему тогда ушел? С Лешей поссорились?
— Чего нам с ним делить? — ответил Петро, прямо и вызывающе глядя ей в глаза. — Вопрос, кажется, решенный?
— Он, знаешь, что сделал? Напился, сорочку на себе порвал.
— Каждый тешит себя, как умеет.
— Нет, он здорово обиделся, что ты ушел.
За столом вдруг затихли. Кузьма Степанович, оглядывая зал, надел очки, извлек из кармана какие-то бумажки, откашлялся и торжественным голосом произнес:
— Дорогие наши колхозники, а также колхозницы! Сегодня у нас великое свято по случаю окончания весенних полевых работ.
Он поглядел поверх очков в сторону, где среди стариков сидел приехавший только что Бутенко.
— В гостях у нас сам секретарь райкома партии, наш руководитель. Он знает, как мы работали и чего перед людьми заслужили. Так что Чистая Криница не подкачала и взяла первое место по всему району как по севу яровых, а также и технических и по прополке. За это имеем благодарность от районных руководителей…
Бутенко поднял руки и первый громко захлопал. Его дружно поддержали.
— Бухгалтера наши подсчитали, — продолжал Девятко, — с чем мы придем к осени, если, конечно, хлеб, фрукты, овощи соберем аккуратненько, по-хозяйски. Докладывать сейчас подробно не приходится, но скажу: думка такая, что хлеба пудов по сто, а то и по сто десять возьмем на круг. Это, стало быть, кило по восемь на трудодень… Хорошо поработали, обижаться нечего.
Дружно зааплодировала молодежь. Ее поддержали старики. И вот уже весь зал поднялся, долго и старательно аплодируя самим себе, своим вожакам.
— А теперь, — заключил Кузьма Степанович, — поблагодарим наших передовиков. Так что, товарищи, переходящее красное знамя опять заслужило звено Ганны Рубанюк.
— Лихолит, — дружно подсказали сбоку.
— Извиняюсь, Ганны Лихолит, — поправился Кузьма Степанович.
Все оглянулись, разыскивая глазами звеньевую.
Ганна поднялась. Порозовев от смущения и опустив ресницы, она шептала что-то подружкам.
Кузьма Степанович развернул атласное, с золотыми буквами по красному полю, знамя. Ганна протиснулась за спинами сидящих; подошла к председателю. Взяв из его рук древко, она дрожащим голосом произнесла:
— Это знамя… наше звено стахановок-пятисотниц… будет…
Она сбилась под устремленными на нее взглядами и замолчала. Потом с решимостью громко закончила:
— В будущем году обещаем собрать тысячу центнеров гектара и вызываем на соревнование горбаневских хлопцев.
Андрей Горбань, бригадир полеводческой бригады, заерзал на стуле. Это он еще две недели назад грозился отвоевать заветное знамя. Может быть, и удалось бы, если бы не обнаружили на горбаневском участке в просе осот.
Петро одобрительно смотрел на сестру, несущую алое полотнище к своим дивчатам, горячо похлопал ей.
— Нальем по чарке, дорогие гости, — сказал торжественно Кузьма Степанович, — и выпьем за нашу партию, которая указала нам путь до богатой колхозной жизни. За родную нашу партию!
Звякнули стаканы и чарки. Все шумно поднялись. Кузьма Степанович обошел стариков, чокнулся с каждым и сел подле Бутенко.
Подружки Ганны, горделиво поглядывая по сторонам, обнимались. В разных концах гудевшего зала раздавались тосты. Пили друг за дружку, за передовиков, за тех, кого воспитал колхоз; отдельно с шумом выпили за стариков. Полевод Тягнибеда, высокий, с торчащими лопатками под серой рубашкой, предложил здравицу за секретаря райкома.
— Так как Игнат Семенович, — громко пояснил он, — есть наш желаемый руководитель, и хоть строгий, а нехай почаще гоняет нам кота, если что не так.
Бутенко встал, поднял руку. Оглядев собравшихся, произнес:
— В радостный час праздника, друзья, будем помнить: впереди у нас еще много работы и вокруг нас много врагов. Будем зорки. И если пробьет та грозная година, которой мы не хотим, покажем, что не зря работали. Покажем, что умеем защищать свою родину-мать, свое великое дело. За счастливую долю нашей батьковщины! За ее замечательных людей! — закончил он.
Петро усердно наполнял сливянкой стаканы сидящих по соседству с ним дивчат, сам пил мало. Потом, решив поговорить с Бутенко, направился к старикам.
Здесь успели изрядно подвыпить. Тягнибеда, сутулясь, держал за пиджак Андрея Горбаня. Обнажая коричневые, прокуренные зубы, он сердито твердил:
— Надо бросать эту поганую психологию. Чуешь, Андрюшка?
— Земля им лучшая дадена, так и дурак кашу сварит, — угрюмо возражал бригадир.
— Не бреши! Тебе, помнишь, говорили: возьми за Днепром. Не захотел. Далеко, то да се…
— Чего пустое болтать!
Горбань, видимо от горьких чувств, хлебнул больше положенного, на его рыжебровом, в крупных веснушках лице горели малиновые пятна.
— Земля сама не кормит, — назидательно сказал Тягнибеда. — Около нее ходить надо.
— Пустые речи уносят ветры.
Тягнибеда выплеснул в рот остатки водки из стакана и, морщась, закусил.
— Бросай свою психологию, — угрожающе повторил он, притягивая к себе бригадира. — Девки, они
