— Что же, мне и погулять нельзя?
— Какие гулянки до такой поры! — наседала мать. — В эту пору только черти на кулачках бьются. А ты мне голову морочишь.
Оксана спокойно смотрела на мать.
— Гляди, лышень, что-то, я вижу, не то, — пригрозила мать. — Закрутил тебе голову твой Лешка. Это он тебя до сей поры держал?
— Что вы, мама, выдумываете? — обиженно сказала Оксана. — С Лешкой я не гуляла.
— А где ты была? — топнув ногой, крикнула мать. — Постой, дочко, я тебе погуляю. Ишь, моду взяла… Ты не замуж, часом, собралась?
Оксана присела на лавку, смело глядя на мать.
— Угадали, мамо. Я иду за Петра, — просто сказала она.
— Слышишь, батько, что дочка говорит? — изменившимся голосом спросила Пелагея Исидоровна. — Вот это тебе студентка!
Кузьма Степанович сел на постели. Однако откликнулся он деланно-равнодушным тоном:
— Не хочет батькового хлеба есть, то нехай идет свекровьего попробует.
— Ой ты ж, лышечко! — всплеснула руками Пелагея Исидоровна. — Вот она что удумала! А я себе байдуже…
С зарей Петро подался на Днепр. Вернулся, когда семья собиралась завтракать. Поставил в сенцах ведро с еще живой серебристой рыбой и подсел к столу.
— И когда ты спишь, Петро? — подвигая к нему миску, дивилась мать. — Вчера пришел — уже петухи голосили, сегодня заглянула до света — опять нет.
— Он вчера с Оксаной Девятчихой прохаживался, — облизывая масляные пальцы, доложил Сашко́.
— Ты не сверчи тут! — закричала на него Василинка, примащиваясь рядом.
— А тебе что! — огрызнулся Сашко́ и неприметно толкнул ее под столом.
— Ну, ну! — прикрикнула на обоих мать.
Петро задержал руку отца, несшую ко рту ложку с молочной лапшой.
— Подождите, тато, минутку. Мама, у вас, может, чарочка найдется?
— С самого утра чарочку? — удивился отец. Однако ложку отложил, огладил вислые усы.
— Там, Катря, в скрыне[7] есть.
Катерина Федосеевна внесла бутылку, поставила две рюмки.
— И себе, — сказал Петро.
— Ой, что ты! — отмахнулась мать обеими руками. — Да я ее и видеть не могу.
— Выпейте, — настаивал Петро. — Есть за что.
— Ну, немножко выпей, раз просит, — поддержал отец. Петро налил. Обежав глазами уставившиеся на него с любопытством лица, сказал:
— Совета у вас хочу просить. Вчера с Оксаной договорились. Если вы не против, будем гулять свадьбу.
Отец с матерью переглянулись. Василинка таращила на Петра горящие глаза, не замечая, как Сашко́, деловито посапывая, вязал к скамейке тесемки от ее фартука.
Остап Григорьевич погладил лысину, спросил:
— Ну, мать, как твоя думка? Оксана вроде хорошая дивчина.
— Плохого ничего не скажешь. Соблюдала себя. И хозяйка добрая.
Василинка быстро переводила взгляд с отца на мать, с матери на Петра.
— Раз они порешили… — сказала Катерина Федосеевна. — Молодым жить. Дай им бог счастья и согласия.
— Хорошая дивчина, — еще раз произнес отец. — И Ванюшка наш тоже против ничего не скажет.
Все молчали. Петро первый с сияющим лицом поднял рюмку:
— Так что ж? За Оксану Рубанюк!
Вечером Петро пошел к Оксане, переговорил с ее родителями. Свадьбу условились справить в воскресенье — последнее перед жнивами.
В пятницу рано утром приехал в село Бутенко. Он возвращался из дальних колхозов и решил побывать на полях Чистой Криницы. Пока конюх кормил лошадей, он наведался к Рубанюкам.
Остап Григорьевич, в белых домотканных шароварах и такой же рубахе, чинил под навесом садовый инструмент. Увидел он Бутенко, когда тот, закинув через калитку руку, нащупывал задвижку. Остап Григорьевич смахнул с колен мелкую, горько пахнущую смолой стружку и поспешил навстречу.
— Доброго здоровья, деду! — приветствовал его Бутенко. — Руки подать не могу. Видите, какой грязный? Помыться у вас хотел.
— Так проходьте в хату, — засуетился Остап Григорьевич. — В один момент организуем. Только вы уж извиняйте, беспорядок у нас.
На кухне Катерина Федосеевна, заляпанная мелом, наводила чистоту. Она побелила снаружи хату, подмазала печь и сейчас подмалевывала ее синькой.
Пропуская гостя вперед, Остап Григорьевич крикнул ей:
— Катря, достань воды из печи! Умыться.
Он взял запыленный пиджак и рубашку Бутенко, отдал Василинке вытряхнуть.
— А председатель наш в район к вам поехал. Не встретились?
— Встретиться не могли. Я ведь из Сапуновки еду.
Катерина Федосеевна вынесла в сенцы таз, чистое полотенце, горячую воду. Засучивая рукава, Бутенко сказал:
— Вы что же, Григорьевич? Слышал, сына жените? А на свадьбу не приглашаете?
— Кузьма Степанович акурат с тем и поехал. Его же дочку берет Петро.
— Оксану?
— Ага.
— Из хорошей семьи берет.
Умывшись, Бутенко присел на сундук.
— Ну, Григорьевич, урожаи в этом году соберут колхозы, каких не бывало!
Он извлек из кармана горсть колосьев. Крупные зерна распирали нежную сизоватую оболочку, топорщили ломкие колючие усики.
— Дуже хорошая озимина, — одобрил Остап Григорьевич. — Да и у нас хлеба! Кинь шапку — не упадет. Деды не помнят такого.
— Убрать только своевременно надо, — озабоченно сказал Бутенко. — С таким урожаем наши колхозные руководители дела еще не имели. Могут растеряться.
— Соберем! Люди лютые стали до работы. Закликать, как в прежние времена, не требуется. Сами бегут в поле.
— Весело работают, это правильно.
— В садок до меня не заглянете, Игнат Семенович? А то вы все сапуновских дедов хвалите, — ревниво добавил Остап Григорьевич. — В этом году мои труды еще не глядели.
— Загляну, загляну, только в другой раз. Сейчас подъедет полевод, поедем с ним на поля.
Бутенко перекусил с хозяином. Он разговаривал с Катериной Федосеевной о ее домашних делах, когда появился Петро.
— Ну, жених, — встретил его с улыбкой Бутенко, — наверно, в мыслях сейчас ничего нет, кроме невесты? Знаю, знаю, — остановил он его жестом. — Все мы пережили это.
На губах Петра, не угасая, теплилась счастливая улыбка. Бутенко, с видимым удовольствием разглядывая его лицо, сказал:
— Женитьба — это большое событие в жизни человека. Не сомневаюсь, что создадите хорошую, прочную семью. Девушка славная.
