их переключили на заготовку леса. А сейчас подошло время напряженных работ в саду: надо было уничтожать гусеничные гнезда, снимать лишай и мох с деревьев, укутывать их.
— Вон батько мне тоже сейчас будет мылить голову за сад, — сказал Петро, взглянув на отца с улыбкой. — Плохо! — добавил он, переведя взгляд на Якова, и выражение лица его снова стало хмурым.
— Нужно дело поправлять, — ответил тот, вздохнув.
— Я не об этом… Плохо, что ты вот, член правления, коммунист, рассуждаешь, как отсталая баба…
— Не один я так рассуждаю.
— Тем хуже… Вспомни, как было под Москвой в сорок первом году… или под Сталинградом в сорок втором. Тяжелей, чем нам сейчас… Одному нашему бойцу, бывало, против десяти фашистов приходилось драться. А ведь у Верховной ставки были резервы. Но их не позволяли по частям растаскивать…
— Знаю…
— Сохраняли для главного направления. Поэтому и смогли так ударить под Москвой, а позже под Сталинградом…
— Это так. Дали жару здорово!
— Главное направление… Ты понимаешь, что это такое? У нас сейчас с тобой электростанция — главное направление. А ты говоришь: «Давай оттянем с него силы…»
— Это ты зря… Не говорил я так…
— Ведь ты коммунист, ты обязан лучше бабы Мелашки разбираться в этих вопросах. Помыться, видишь ли, некогда… А есть где людям сейчас мыться? Об этом ты думал?
Яков, насупившись, что-то чертил на скатерти худым, покрытым у ногтя заусенцами пальцем. Петро, искоса поглядывая на его небритое лицо, ждал ответа.
— Что ж, Яша, — проговорил Остап Григорьевич, — прав Петро отчасти… Оно, конечно, по бригадам сейчас не легко, ну, надо как-то выходить из положения… Раз сами порешили, взялись, обязаны доводить до конца.
— Отстроим станцию — знаешь, Яша, насколько легче нам станет? — сказал Петро. — Нигде столько физического труда не затрачивается, как в сельском хозяйстве, если нет моторов. Тебе это не хуже моего известно…
Яков надвинул шапку поглубже на голову, поднялся.
— Так, с Кабанцом поговори, Остапович, — сказал он. — Завалит он нам ремонт…
На другой день Петро по дороге в правление зашел к деду Кабанцу.
В хате было жарко натоплено, пахло прокисшими помоями, еще чем-то прелым. От всего этого Петро едва не задохнулся.
Старуха сидела на лавке, пряла. Поздоровавшись с ней, Петро спросил:
— Хозяина нет дома?
— Кто такой? — откликнулись с печи. Дед в одних исподних штанах, распаренный, с почерневшим серебряным крестом на широкой груди, лениво стал спускаться на лежанку.
— Заболели, Мефодий Гаврилович?
— Трошки прилег, — гнусаво протянул Кабанец. — Что-то поясницу ломит.
— Всю ночь в карты играет, — отозвалась Кабанчиха, не переставая гонять колесо прялки. — Один раз выиграет, десять проиграет.
— Не бурчи, — огрызнулся старик. — Дай чистую рубаху.
— Не дам, — решительно отказала старуха. — До бабы Харитины ходит, паразит, а ты стирай на него, корми… И где ты взялся на мою голову?
— Замолчишь ты?! — прикрикнул дед, бешено округлив глаза. — Человек по делу пришел, а она плетет черт-те что…
Он рывком натянул на себя грязную, заплатанную рубаху, разгладил всклокоченную бороду, отряхнув с нее подсолнечную шелуху, и придал лицу выражение, подобающее при разговоре с начальством.
— Неладно у нас, Мефодий Гаврилович, с ремонтом получается, — начал Петро.
— …А то на охоту черти его носят, — продолжала ворчать бабка. — Чи убьет, чи не убьет, а домой приходит, есть просит…
— И сотворит же господь бог такое! — прогнусавил дед с искренним изумлением. Он потянулся за веретеном и яростно метнул его в старуху: — Перестанешь ты?!
— Э-э-эй! Человека постеснялся бы — довольно хладнокровно пробурчала бабка, видимо привыкшая к такого рода перепалкам. — Вот покину его, сатану, и поеду в этот… Танарог… или Тышкент…
— Тьфу! Не даст об деле потолковать, — возмутился дед и предложил: — Пойдемте в светлицу.
Выслушав упреки Петра по поводу ремонта инвентаря, он долго мял бороду, скреб ногтями морщинистую шею и, наконец, уныло проговорил:
— Две мои невестки на плотину ходят, Грунька и Гришка там тоже все время пропадают. А у меня года, товарищ председатель, сказать, не маленькие… на Кирилла и Мефодия восьмой десяток начинается…
— Ну, вам до ста лет жить. Гляньте, какое здоровье, — польстил Петро. — А получится молодежь, мы вас на отдых отпустим. Тогда уж хотите — на охоту, хотите — в «козла» режьтесь…
— Это она дурные разговоры плетет, — сказал дед, свирепо посмотрев на дверь, и, снова принявшись за свою бороду, с протяжным вздохом добавил: — Отдо́хнем, когда подохнем…
Петро понимал, что старик по своему возрасту имел право требовать работу полегче. Поэтому он долго и горячо доказывал деду, что без него никак не обойтись, похвалил его кузнецкое искусство, сулил, если только всё будет вовремя подготовлено к посевной, предоставить Кабанцу длительный отпуск.
Старик слушал с хитровато-равнодушным лицом, выкурил несколько председательских папирос и пообещал:
— Так и быть… доведется уважить. А вы уж и меня не обидьте… С фермы кабанчика деду выписали б. И маслица хоть сулею, если больше нельзя. Харч, по моим трудам, жирный требовается.
Петро вскипел, но сдержался: обойтись без опытного кузнеца колхоз не мог.
— Трудновато сейчас, — сказал он, скрывая раздражение. — По плану нам еще тридцать штук поросят не хватает… Но, делать нечего, посоветуемся с членами правления, что-нибудь придумаем.
Шагая по улице, Петро с огорчением думал: «Вот толкуй такому о патриотическом долге, тяни к лучшей жизни! А у него только и в мыслях, как бы себе урвать побольше, на трудностях нажиться. Ведь двух подсвинков уже завел…»
За кабанчиком дед зашел на следующий же день.
— Ну и жила ты, дед Мефодий, — с сердцем сказал Горбань, выпуская из загороды четырехмесячного поросенка. — Старый человек, постыдился бы свой колхоз обдирать.
— И стар, да петух, и молод, а протух. — ответил Кабанец с ехидцей. — Бувайте здоровеньки…
— Совести у него на гривенник, — сказал вслед ему присутствовавший при этом Петро. — Видишь, как проворно ковыляет…
Его несказанно обрадовало, когда, недели две спустя заглянув на кузницу, он увидел, что подростки Алеша Нетудыхата и Николай Черненко, выделенные комсомольской организацией в обучение к Кабанцу, сами, без посторонней помощи, оттягивали лемеха к плугу, ковали зубья для борон.
— Ну, как подручные? — спросил он Кабанца, только что кончившего свой обед и надевавшего брезентовые рукавицы.
— Да вот, — сыто икая, неопределенно прогнусавил дед.
А Петро с радостной улыбкой наблюдал, как чумазые пареньки, стараясь не осрамиться перед председателем, сноровисто и молчаливо, как и положено солидным кузнецам, били молотами по наковальне, небрежно смахивали горячую окалину.
Вечером в комнате Петра сидели Сашко́, Полина Волкова и редактор колхозной стенгазеты Павка Зозуля, завернувшие после занятий послушать радиопередачу.
Москва только что сообщила о новом мощном наступлении советских войск, начавшемся двенадцатого января, и в хате царило радостное оживление.
