с молоком.
— Писем от Оксаны не было?
— Может, батько принесет. Он в сельраду пошел.
Катерина Федосеевна была одета в новую кофточку и юбку, повязана шалью, которую она обычно носила, когда ходила на собрания или в гости.
— Собрались куда-то? — спросил Петро.
— Так надо же на суд идти. За свидетеля меня выставили.
— На какой суд?
— Забыл разве? Пашку Сычика сегодня судят… Сашко́ скоро из школы прибежит, посидит с тобой.
— Идите, мама, идите!
Когда она перед уходом еще раз заглянула в комнату, Петро тихим голосом попросил:
— Если у Громака минутка свободная будет, скажите… пусть придет. Дело к нему есть.
— Господи бож-же ж ты мой! — воскликнула Катерина Федосеевна. — Какие там еще дела тебе решать? Хоть бы зараз трошки передохнул.
— Вы все же скажите ему, — мягко настаивал Петро.
— Скажу, скажу, — пообещала мать.
После того как она ушла, Петро, чтобы скоротать время, принялся мысленно подсчитывать, сколько дней осталось до выхода бригад в поле, до пуска электростанции, до закладки и набивки парников…
Но мысли путались, обрывались, почему-то вспомнился Татаринцев, умирающий на лесной опушке, полковое знамя. Память воскресила встречи с Оксаной в Москве, в Крыму. Петру живо представилось, как они сидели с женой у моря и мечтали о том, что после войны никогда уже не будут разлучаться.
С неизъяснимой силой ему захотелось, чтобы Оксана была сейчас с ним рядом. «Может, она приедет?» Отец написал ей о его болезни. Она могла бы взять отпуск.
Думая об этом, Петро уже не сомневался; что мечты сбудутся, возможно даже сегодня. Возможно, Оксана уже подъезжает к Чистой Кринице и сейчас войдет в хату, встревоженная и ласковая.
Как только снаружи доносился какой-нибудь звук, Петро приподнимал голову с подушки, нетерпеливо смотрел на дверь. И когда за окном раздались шаги, быстрые и легкие, он невольно схватился рукой за грудь, так сильно забилось сердце.
Но это был Сашко́. С шумом ворвавшись и внеся с собой поток морозного воздуха, он только в комнате вспомнил, что брат болен, и с виноватым видом остановился.
Петро взглянул на него со слабой улыбкой, вяло попросил:
— Рассказывай… что в школе…
— Две пятерки принес, — выпалил Сашко́ и метнул сумку с книгами на лежанку. — Мама наказывали, чтоб я дома с тобой сидел…
— Ну?
— Я в село хочу побежать… на чуточку, чуточку… Петрусь!
— Зачем?
— Павку Сычика поглядеть… Хлопчаки все туда прямо из школы подались… Там, ух, народу сколько! И милиция…
— Ты пообедай.
— Кусок хлеба возьму с собой…
— Ну, ступай… Не видел, Громак тоже туда пошел?
Сашко́ утвердительно кивнул головой.
— Полина Ивановна до нас идет! — глядя в окно, воскликнул он.
В окне промелькнула тень, скрипнули ступеньки крылечка.
Через минуту Волкова, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, скинула шубку и, не снимая белого пухового платка, села около кровати Петра.
— Да вы совсем молодцом выглядите!
Петро повернул к ней бледное, изможденное лицо с глубоко запавшими глазами.
— Хорош молодец! Чуть с белым светом не попрощался, — сказал он, с усилием шевеля запекшимися губами. — Что же ни разу не навестили?
— Не решалась… Больных не следует тревожить.
— Мне сейчас легче…
— Вот прекрасно! Только вам много нельзя разговаривать. Вы помолчите, а я расскажу, как у нас идут дела.
Волкова принялась перечислять сельские новости.
…Парни и девушки, учившиеся на курсах в МТС, уже самостоятельно водили тракторы. С фронта пришел раненый муж Федосьи Лаврентьевой. Бригада Варвары кончает вывозить удобрения на свой участок…
Заметив, что глаза у Петра закрыты, девушка поднялась.
— Пойду. А вы спите…
Петро не стал ее удерживать. Ему действительно следовало отдохнуть.
Но едва он задремал, домой вернулись мать и Сашко́. Не раздеваясь, мать устало присела на скамейку.
— Ну, что там было на суде? — полюбопытствовал Петро.
— К высшей мере присудили, — опередил Сашко́ мать.
— Ох же ж и антихрист проклятый! — негодующе произнесла Катерина Федосеевна. — Мы не всё и знали, что этот душегуб проклятый вытворял…
Она подсела ближе к Петру, развязала платок.
— Сначала уперся, как бык: «Знать не знаю, никого не арестовывал, никого в Германию не отправлял…» Ну, люди ж видели, какие пакости он сотворял!.. Все как есть рассказали судьям. Тогда он встает и говорит: «Раз такое дело, ваш верх, все скажу. Только вы, говорит, меня не вешайте, а куда- нибудь на высылку…» Видал такую подлюгу?!
Катерина Федосеевна разволновалась, рассказывая о наглости полицая.
— И как начал, как начал… Все выложил, как было… Ничем не брезговал. За деньги, говорит, за бутылку водки выдавал партизан…
— И за сигареты, — подсказал Сашко́.
— Он до снохи Малынцовой, Федоски, несколько раз приходил. Помнишь, записку про тебя подкинули, когда на председателя выбирали? Это они вдвоем с Федоской писали…
Катерина Федосеевна склонилась над Петром, шепотом спросила:
— Спишь, сыночек?
Петро не ответил. Мать взяла Сашка́ за руку, и они тихонько ушли на кухню.
Поправлялся Петро довольно быстро и через несколько дней уже мог ходить.
Но его стала беспокоить раненая нога. Бури прописал компрессы с водкой, строго наказал избегать холода.
С неделю Петро занимался делами правления дома, в свободное время заканчивал свою карту.
По вечерам семья собиралась у радиоприемника. С каждым днем сообщения становились все более радостными: советские войска уже давно вели бои с гитлеровцами на территории Чехословакии, вторглись в Восточную Пруссию и Немецкую Силезию.
— До посевной отвоюются, — предсказывал Остап Григорьевич. — Это уже по всему ходу дела видать…
— Если б он, супостат, не огрызался так, — тяжело вздыхая, говорила Катерина Федосеевна. — Как там дети наши? Вся душа изболелась…
Письма от Ивана и Оксаны приходили все реже, и по смыслу их нетрудно было догадаться, что дивизия участвует в жестоких боях где-то на важном направлении. Это-то и наполняло сердце матери острой тревогой.
В конце февраля, когда в сообщениях Совинформбюро стали уже упоминать Берлинское
