— Это для чего?
— Восстанавливать шахты. Уголь добывать.
— Дело нужное, — заметил Громак.
Петро, повесив планшетку через плечо, помолчал. «Отпустим самых лучших ребят, и все наши благие замыслы — прахом», — подумал он и решительно проговорил:
— Послать никого не сможем. Дел у самих по горло.
— Как, как ты сказал? — Громак, свернув газету, бросил ее на стол и критически посмотрел на Петра.
— Ребята, как только узнали, притащили кучу заявлений, — сообщила Волкова. — Двенадцать уже есть, еще собирались писать…
— Тогда давайте уж весь колхоз распустим, — хмурясь, промолвил Петро. — Нет, пускай райком в других колхозах ищет, где людей побольше…
Стойко выдержав пристальный взгляд Громака, он с напускным равнодушием бросил:
— Пошли, что ли? На собрание опаздываем…
Он шагал крупно и молча, давая понять, что продолжать разговор на эту тему не намерен.
Громак, пройдя немного и все так же критически поглядывая на него, сокрушенно покачал головой.
— И повернулся же язык! «Своих дел по горло». Это «мои» дела, это «чужие».. Государственные нужды чужими стали для тебя?
— Ну, знаешь, Александр Петрович, ты меня не агитируй! — сухо прервал Петро. — Государство не меньше нас с тобой заинтересовано, чтобы колхозы были восстановлены… И как можно скорее… А работникам райкома комсомола подумать лень, они и строчат: «всем, всем». Им что, неизвестно наше положение?
— Вы не правы, — вмешалась Волкова. — В Песчаном, в Сапуновке молодежи больше, зато и пошлют они больше нашего.
— Да дело не в этом, — сказал Громак. — Больше, меньше… Надо же чуточку совести иметь. Нам вон завод электростанцию помогает строить, государство долгосрочный кредит дало, комбайны подбросило. А мы, как та лягушка из басни Крылова: «Лишь мне бы ладно было, а там весь свет гори огнем…»
— Оратор ты хороший, известно, — усмехнулся Петро. — А о том не думаешь, что с одними дедами да бабками станцию мы три года строить будем.
Все же слова парторга уязвили его. Петро уже осознал, что, противясь посылке молодежи на восстановление промышленности, он поддался местническим расчетам, эгоистическому инстинкту. Петро уже готов был признаться в этом, но Громак неприязненно спросил у него:
— Стало быть, придется ставить вопрос перед парторганизацией? Так, что ли?
— Ну что ж? Ставь, пожалуйста.
Петро произнес эту фразу, прежде чем понял, что теперь им уже руководит просто-напросто упрямство.
— А не хотелось бы, — с искренним сожалением произнес Громак. — Ты же не отсталый какой- нибудь колхозник. Всыпят тебе коммунисты…
Это была первая размолвка между парторгом и председателем. Остаток дороги все трое шагали в тягостном молчании.
Возле колхозного правления Петра окликнул дед Кабанец.
— Подпишите накладную, товарищ председатель, — сказал он, вынимая из кармана дряхлой, замызганной кацавейки бумажку. — На уголь…
Петро бегло прочитал бумажку, положив на планшетку, подписал.
— Еще задержу трошки, — тронув Петра за рукав шинели, сказал дед. — Хотел спросить… Есть такие нрава у комсомола моим парубком и девкой распоряжаться?
— А что такое?
— Я своих не пущу… Груньку и Гришку. Прибежали до дому, сундучки складывают… Да за каким дидьком лысым понесет их в эти шахты? Я их от немчуков три года прятал, двух кабанов полицаям отдал, чтобы в Германию не брали, а зараз на шахты? Нет, работы им и дома хватит…
Петро растерянно и враждебно смотрел на широкое, измазанное угольной копотью лицо деда, с неопрятной бородой и хитрыми глазами. Не сам ли он пять минут назад высказывал почти такие же мысли, как этот скаредный, прижимистый дедок?
— Что бы стало со страной, если бы все так рассуждали? — заговорил Петро раздраженным тоном. — По-вашему выходит, что своя, что чужая, вражеская, страна — это все равно?
— Оно не все равно…
— Кто же будет восстанавливать го, что враг разрушил? А? Заморский дядя?
Петро, закипая все больше, отчитывал Кабанца, и тот, поняв, что допустил промашку, забормотал:
— Ага… ага… Так, так… Истинные слова… Я ж только посоветоваться хотел…
Спустя несколько минут Петро вошел в помещение и, еще сердитый, взбудораженный, спросил Волкову:
— Сколько нам предложено выделить комсомольцев?
— Пять.
— Ну, это ничего… Надо послать…
Громак обернулся, с улыбкой поглядел на него:
— Заговорила совесть? Хорошо… Сегодня сняли бы с тебя стружку.
Перед тем как открыть собрание, он мирно, словно между ними не произошло никакой перепалки, сказал Петру:
— Я и не успел тебе сообщить… Восьмого февраля прибудет выездная тройка… Бумажка есть… Сычика будут судить. Так что людей придется отпустить с работы. Пускай послушают.
— Пускай, — так же мирно ответил Петро.
На другой день, после того как с речами и песнями проводили из Чистой Криницы трех парней и двух девушек в Донбасс, с Петром произошел случай, едва не стоивший ему жизни.
На строительной площадке электростанции устанавливали щиты водосброса. Петро, помогая, оступился и упал в котлован с талой ледяной водой.
Тут же, в новом, еще не остекленном, но уже подведенном под крышу помещении машинного отделения, он кое-как обсушился.
К ночи ему стало плохо. У него поднялась температура, и пришлось вызывать Василия Ивановича Бурю.
Врач выслушал больного, проверил пульс и задумчиво помолчал. Глядя исподлобья на Катерину Федосеевну и Остапа Григорьевича, пригорюнившихся у постели, он негромко сказал:
— Воспаления бы легких избежать. А так, что же? Сейчас определить что-либо трудно.
— Долго придется валяться? — хрипло и учащенно дыша, спросил Петро.
— Не дольше, чем потребуется, — отшутился врач.
Двое суток Петро находился почти в бессознательном состоянии, бредил, звал Оксану и все время просил пить. Потом, после особенно тревожной ночи, когда Буря уже подготовил шприц и ампулы с камфорой, Петру неожиданно стало легче.
Громак, каждый день заходивший справляться о здоровье больного, в это утро посидел у его кровати, рассказал, что делается в колхозе.
— Ранняя весна намечается, — сказал он перед уходом. — Так что поправляйся быстрее. На той неделе столбы будем ставить. Яков уже начал внутреннюю проводку на фермах. В общем, весной двинем Дело крепко…
После того как парторг ушел, Петро заснул и проснулся за полдень. Он собирался позвать кого- нибудь, но в эту минуту мать тихонько приоткрыла дверь и, заглянув, стала прислушиваться.
— Заходите, мама, я не сплю, — позвал Петро. — Дайте попить.
— Добренько поспал и не стонал, не крутился, — довольно говорила мать, ставя перед ним чашку чая
