— Сначала давайте выпьем. Выпьем и закусим. А потом… Потом все остальное.
Зинаида Петровна маленькими глоточками брезгливо опустошила содержимое своего бокала, перевела дух и, ничем не закусив, начала рассказывать, да так быстро и гладко, будто заранее заучила наизусть:
— Почти весь день шестого марта девяносто четвертого года я провела с сыном. А седьмого марта вечером он был убит. Накануне я ушла от него в первом часу ночи. Я последняя, кто видел его живым. Он был весел, здоров, спокоен. Словом, все, как всегда. Я могла у него заночевать, но седьмого числа должна была прилететь его сожительница из Польши…
— То есть официально он женат не был?
— Со своей женой он был в разводе. А в это время жил с одной восемнадцатилетней челночницей из Нижнего Тагила. Ну из тех: молодых, да хватких.
— А сколько лет было вашему сыну?
— Ему было тридцать два года. Так вот, его сожительница должна была на следующий день прилететь из Польши. Она туда ездила за товаром. Но почему-то в назначенный день не прилетела! Такое случилось в первый раз. В первый и последний. До этого она всегда в половине шестого уже подъезжала к дому. Судите сами: самолет из Варшавы прилетает в шестнадцать. В аэропорту её всегда встречал друг, кавказец. Он помогал ей разгружать товар, а потом вез домой. В половине седьмого она садилась в лифт, а в этот раз… Она не приехала.
— Почему?
— Ну якобы в Польше бастовали авиалинии и она из-за этого вместо седьмого марта прилетела четырнадцатого. Ну, бастовали — не бастовали, не знаю…
— Извините, а что это за друг, кавказец?
— Этого сказать я тоже не могу. Знаю только одно, что он её всегда забирал из аэропорта и что они обтяпывали какие-то делишки. Еще до знакомства с моим сыном. Так вот, на следующий день я звоню сыну в три часа — телефон занят. Звоню в четыре — телефон занят. Звоню в половине шестого длинные гудки, трубку никто не берет. Ну, думаю, может, он вышел к подъезду её встретить. Звоню в шесть — опять длинные гудки. Часов до девяти больше не звонила. И вдруг меня охватывает тревога. Я опять звоню и снова слышу длинные гудки. Тут сердце мое почему-то обрывается, я — к нему, хотя у меня нет никакого желания встречаться с его сожительницей. Подхожу к дому и вижу, что в спальне горит свет. Поднимаюсь на лифте, звоню в квартиру никто не открывает. Отпираю дверь (ключи у меня были), толкаю вторую дверь, и она падает на пол. Оказывается, дверь была снята с петель, перевернута и прислонена к косяку. Включаю свет и вижу на полу кровь, которая тянется из кухни в спальню. Вбегаю в спальню и вижу сына, бледного, неподвижно лежащего на разобранной кровати. На лбу две резаные раны. Как потом выяснилось, он уже был мертвым около двух часов. Самое потрясающее то, что он был переодет в новое белоснежное белье, а старое — брошено в ванной. Кровать была также застелена комплектом нового постельного белья. Как будто он предчувствовал свою смерть и приготовился её встретить во всем чистом. На кухонном столе стояла недопитая бутылка коньяка и рядом — три рюмки. Под столом — пустая бутылка водки. Очевидно, что они пили втро ем. Я тут же вызвала «скорую помощь» и милицию. Милиция подъехала раньше. Они пригласили понятых и составили протокол. Что это убийство — ни у кого сомнения не было. Когда эксперты закончили работу, они ушли на кухню и долго о чем-то шептались. Я не придала этому значения. Мне было не до того. После чего они ушли. Но минут через пятнадцать возвращается один из них и говорит: «Во что бы то ни стало добейтесь возбуждения уголовного дела».
— Разве уголовное дело об убийстве не возбуждается автоматически? спросил Берестов, думая о своем.
— И я так думала. Поэтому не совсем поняла, что он имеет в виду. Я была в состоянии шока. Смысл его слов дошел до меня через несколько дней, когда медицинская экспертиза вынесла заключение: «Умер от сердечной недостаточности».
— Как это может быть, если составлен протокол с понятыми, в котором зафиксировано, что у погибшего резаные раны? — нахмурился журналист.
— Сама поражаюсь! По поводу же резаных ран мне в милиции сказали: «Мало ли кто чем по пьянке режется. Не раны причина его смерти». Ну а смерть от сердечной недостаточности — это полный бред! Я читала заключение. Там нелепица на нелепице.
— Я не понял: вы писали заявление в милицию с требованием возбудить уголовное дело по факту убийства?
— Первые полгода не писала. Наивно думала, что дело возбудят автоматически. Как вы сказали…. Потом написала на имя начальника нашего отделения милиции и хотела вручить ему это письмо лично в руки. Мы с ним созвонились и договорились встретиться. Но каждый раз, когда я собиралась к нему приехать, у него либо находились какие-то срочные дела, либо он улетал в командировку. Словом, встретились мы с ним только через восемь месяцев. Пришла я к нему в кабинет, изложила все факты: и то, что на столе было три рюмки, и что дверь с петель была снята, и что, как врач, я вижу противоречия в заключении экспертизы. Потратила на это часа полтора, а он мне вдруг говорит, что не может принять моего заявления. Убийство не в их компетенции. И тут неожиданно поворачивается кресло, которое стояло ко мне спиной, и в нем я вижу мужчину. Мужчина представляется мне районным прокурором. Он, оказывается, все полтора часа внимательно слушал наш разговор. И он мне говорит: «Ну если вы так настаиваете, Зинаида Петровна, напишите заявление о возбуждении уголовного дела по факту убийства в районную прокуратуру и принесите его мне. И поскольку все уже в прошлом сделайте это через месяц. Мне так удобнее». То ли он уезжал на какое-то совещание в Петербург, то ли ещё куда-то. Словом, в тот момент ему было не до меня.
— Но через месяц вы с ним встретились?
— Нет, — вздохнула Зинаида Петровна. — Говорила же я вам, что на меня сыплются несчастье за несчастьем. Через три дня я попала в аварию и загремела в больницу с трещиной в позвоночнике. Провалялась десять месяцев. Потом, когда выписали, полгода была на больничном. Из дома почти не выходила. Словом, мне было не до заявления. Когда я, наконец, поправилась и написала в районную прокуратуру, мне ответили, что возбудить уголовное дело не представляется возможным, поскольку материалы по этому делу утеряны.
— Как это утеряны? — поднял брови Берестов.
— А вот так: утеряны, и все! Я, конечно, после этого писала в городскую прокуратуру, затем в Генеральную, наконец, депутату Мосгордумы Владимиру Гонееву — всегда получала один и тот же ответ: все утеряно, люди — наказаны, а возбудить уголовное дело не представляется возможным.
— Просто детектив какой-то! Ответы из прокуратуры у вас есть?
Зинаида Петровна достала из шкафчика четыре казенных конверта без марок и подала журналисту.
— С них можно снять ксерокопию?
— Ради бога!
Берестов торопливо спрятал конверты в сумку, виновато улыбнулся и выключил диктофон.
— Заключение экспертизы тоже утрачено? — спросил он деловито, но Зинаида Петровна ответить не успела. У журналиста зазвонил сотовый.
— Леня, ты где? — услышал Берестов голос Топорова, поднеся телефон к уху.
— Раскручиваю криминал. Мы вчера с тобой говорили.
— Срочно в редакцию! Ты нужен.
Берестов сунул телефон в карман и стал вылезать из-за столика.
— Вы уже уходите? — забеспокоилась Зинаида Петровна.
— Мне пора! Я вам ещё позвоню.
— Ну вы же ничего не съели. Выпейте хотя бы рюмку коньяку!
7
