Вскоре пришел Никитин. Он был неожиданно тих и задумчив. Снял шинель, поздоровался, спросил разрешения сесть к столу. Это было настолько непохоже на него, что Данилов спросил даже:
- Ты, Коля, не заболел?
- Здоров, Иван Александрович.
- Ну-ну.
- Это у Николая нравственная перестройка началась, - съязвил Игорь.
Никитин глянул на него быстро, но опять промолчал, сел у зашторенного окна и закурил.
- Слушай, Коля, сыграй что-нибудь.
Никитин встал, взял гитару, подумал немного, подбирая на струнах мелодию, и запел есенинские стихи о клене. До чего же хорошо пел Никитин. Грустная вязь прекрасных слов обволакивала слушателей, уносила их из этой комнаты и этого времени. Каждый, слушая, думал о чем-то потаенно своем, словно только сейчас встретился с первой любовью.
Разошлись они поздно. Давно уже не выходили им такие вечера.
- Спасибо, братцы, - сказал начальник ЛУРа, - на целый год зарядились хорошим настроением. До завтра.
ДАНИЛОВ (следующее утро)
И наступило завтра. Среда наступила.
Оперативники кольцом охватили дом восемь на Салтыкова-Щедрина. Трефилов был человеком серьезным, он учел все проходные дворы, сквозные подъезды, развалины. Запечатал он улицу. Накрепко. В своей работе подполковник не признавал формулировки 'незапланированная случайность'.
- Пошли, - сказал он Данилову, - навестим гражданина Суморова Андрея Климыча.
Третья квартира была на первом этаже. По раннему времени светомаскировочные шторы еще не поднимали. Кроме штор в окошко были вделаны решетки из толстого железа. Берег свою квартиру завмаг.
- Привыкает, - Никитин бросил папиросу. - Решетка-то прямо тюремная.
Стучать им пришлось долго. Видно, крепко спали в этой квартире.
- Кто? - наконец послышался за дверью женский голос.
- Из домоуправления, - сказал приглашенный в качестве понятого дворник, - Архипов.
Дверь распахнулась. На пороге стояла миловидная блондинка в шелковом халате, по которому летали серебряные драконы. Она была хорошенькая, молоденькая, теплая со сна.
- Ой! - вскрикнула она. - К кому вы? К кому?
- К вам, - сказал Трефилов, по-хозяйски входя в квартиру. - Хозяин-то где?
- Нет его. Нет. На базу уехал.
- А врать старшим нехорошо.
Трефилов и Данилов вошли в спальню. На широкой старинной работы кровати, отделанной бронзой, кто-то лежал, укрывшись с головой одеялом. Трефилов сдернул его, и Данилов увидел маленького лысого человека в яркой атласной пижаме.
- Что же это вы, Суморов, к вам гости пришли, а вы в пижаме?
- Я сейчас, я сейчас...
Никитин пересек комнату, он привычно проверил под подушкой, потом взял висящую одежду, похлопал.
- У меня лично нет оружия, не имею.
- Береженого бог бережет, не береженого конвой стережет, - мрачно сострил Никитин.
- У меня постановление прокурора на производство обыска в вашей квартире и во всех подсобных помещениях. Согласны ли вы выдать добровольно незаконно полученные продукты?
Суморов уже переоделся в полувоенный костюм, первая растерянность прошла, и он оценивающе разглядывал офицеров милиции, мучительно высчитывая, что для него выгоднее.
- Запишите добровольную выдачу.
- Битый, видать, сидел, - прокомментировал Никитин.
- Было, начальник, так как?
- Запишем, - твердо сказал Трефилов.
Никогда еще Данилов не видел в доме столько продуктов сразу. Десять ящиков шоколада, три - водки и шесть - портвейна, десять ящиков консервов, пять ящиков зеленого горошка, семьдесят буханок хлеба. Ванна была полна подсолнечным маслом, шкаф завален рафинадом.
Понятые, сжав зубы, смотрели на немыслимое богатство.
- Этими харчами, - сказал Трефилов, - неделю детский сад кормить можно.
Ленинградские оперативники старались не смотреть на продукты. И Данилов, вспоминая вчерашний разговор, думал о том, как тяжело было им, голодным, истощенным, изымать у этой сволочи продукты. Видеть, трогать и не взять ничего. В общем-то, какая разница - бриллианты, золото, деньги, продукты, для них они теряли свою первоначальную ценность, превращаясь в безликие предметы изъятия.
Один из оперативников побледнел. Под глазами резко обозначились синие круги, он, шатаясь, вышел в коридор.
- Ребята, - спросил Трефилов, - хлеб есть у кого-нибудь?
- Что такое? - забеспокоился Данилов.
- Голодный обморок.
Никитин выскочил в коридор, где на стуле, беспомощно опустив руки, сидел оперативник, вынул из кармана шинели сухарь и кусок сахара, сунул ему.
- Воды принесите.
Он смотрел, как медленно, словно неохотно, ест этот немолодой, изможденный человек, и сердце Николая наливалось ненавистью. Никитин ногой распахнул дверь в комнату, рванул застежку кобуры.
- Гад! - крикнул он. - Я на фронт пойду, но не жить тебе!
Он выдернул пистолет, услышал, как заверещал, закричал тонко толстенький человечек, прячась за шкаф.
Данилов крепко схватил Николая за руку.
- Пусти, - рванулся Никитин.
Данилов словно железом продолжал давить руку.
- Лейтенант Никитин, спрячьте оружие и выйдите из комнаты, взыскание получите позже.
Никитин словно во сне сунул пистолет обратно и, никого не видя, вышел в коридор.
- Товарищи, товарищи, - застонал за шкафом Суморов, - уберите этого психического...
- Мы вам не товарищи, гражданин Суморов. И обращайтесь к нам как положено. За действия своего сотрудника приношу извинения. Он будет наказан.
Вошли оперативники, обыскивавшие сарай.
- Там целый магазин, товарищ подполковник. Бочка повидла, пять ящиков водки, три мешка гречки, мешок меланжа, мука.
- Ну, Суморов, - Трефилов сел рядом с задержанным, - когда купец приедет?
- А время сколько?
- Девять.
- В полдвенадцатого.
А на стол продолжали выкладывать пачки денег, золото, камни. Лежали на полу штуки отрезов, дорогие шубы, блестящие кожаные пальто.
МУРАВЬЕВ
Он смотрел на продукты, вещи и никак не мог понять, для чего этот человек, лысенький, маленький, розовощекий, пошел на преступление. Суморов же жил в Ленинграде. Видел, как страдают люди, как гибнут от недоедания дети. Каким же надо быть негодяем, как надо любить эфемерные земные блага, чтобы пойти на самое страшное - лишить умирающего от голода куска хлеба.
'Купца' ждали в сарае. Сарай и квартира были приведены в порядок, и со стороны никто бы не увидел, что несколько часов назад здесь проходил обыск. Никитин, скрипя сапогами, мерил сарай по диагонали, насвистывая какой-то тягучий мотив.
