Из бильярдной выглянул Кролев.
— Что, Саша, готов Олежка?
— Устал немного.
— При таком разгуле любой устанет, — засмеялся Кролев, — сейчас Алика обыграю и пойду доедать.
Шорин отнес замшевый пиджак Тимченко в кабинет. В боковом кармане лежал увесистый кожаный кошелек с ключами. Шорин достал его, сунул в задний карман брюк. Спустился в столовую, где спал, уронив голову в тарелку, Потемкин, а пьяный Виноградов отпаивался кофе. Он посмотрел на Шорина и икнул.
«Обожрались халявщики. Власть партийная. Совесть нации. Один — мелкий взяточник, второй, румяный гомик, пользует балетных мальчиков, а они за звания да выезды делают ему такое, что издателю шведского порножурнала не приснится», — подумал Александр Михайлович.
— Что загрустили, други? — Он широко улыбнулся. — Отдыхайте, скоро перемена блюд.
Шорин перешел на другую половину дома. В небольшой комнате в кресле сидел Ястреб, смотрел телевизор и ел виноград.
— На, — протянул ему ключи Шорин. — Быстрее.
Ястреб расстегнул кнопки, присвистнул.
— Ключи у него — прямо целое депо. Через двадцать минут сделаю.
Ельцов все-таки поспал. Немного, часа четыре, этого ему хватило, но проснулся он вялым, зарядку делать не стал, а сразу полез под душ. Меняя попеременно горячую и холодную воду, почувствовал, как мышцы снова наливаются прежней силой.
Дядьки дома не было, он уехал по своим таинственным делам. На кухне Юра сварил кофе, сделал бутерброды с баночной югославской ветчиной, большим дефицитом по нынешним временам. Доставал все эти деликатесы дядька, у него было огромное количество знакомых торгашей, готовых в любую минуту помочь бывшему начальнику МУРа.
Ельцов пил кофе, ел бутерброды и прокручивал в памяти вчерашний разговор. Собственно, до чего они договорились? Есть шестерки, есть Ястреб, а за ним стоит главный или главные. Муть какая-то. В армии с Ельцовым служил паренек из-под Омска, так он за обедом все смешивал, второе блюдо вываливал в борщ и заливал туда же компот. На изумленные вопросы, зачем он это делает, парень отвечал просто:
— Все равно все в живот идет.
Нынешняя ситуация здорово напоминала ему обед его однополчанина. В одну миску слились какие-то блатняки, Ястреб, странные менты вроде Витьки Кретова, таинственные отцы нации.
Неужели ему придется жрать всю эту мерзкую похлебку? А зачем ему это надо? Все, что имел, — потерял. Во дворе проходном с какими-то качками дрался. Сколько же можно? Он прописан, деньги есть, работает. Неужели нет у него права отдохнуть? Мишке терять нечего, Игорь Анохин нашел себе новое приключение, дядька с удовольствием занимается личным сыском.
Зачем ему, Юрию Ельцову, влезать в это дело? Он же не правдолюбец. Все здорово ошиблись, считая, что он попал в тюрьму и лишился всего в борьбе за правду. В гробу он эту правду видел. Самолюбие в нем взыграло. Поганое тщеславие: как же так, он не может пробить материал, написанный его мастерской рукой?
Правильно сказал тогда старый очеркист, самое громкое имя газеты:
— Милый Юрик, в наше время смелость заключается не в том, чтобы увидеть и рассказать, а в том, чтобы увидеть и промолчать.
Но он влез в эту игру и отступать больше некуда. Более того, он втравил в опасную историю близких ему людей, а предателем Ельцов не был никогда. К сожалению, отступать поздно, надо переть вперед. Это как в боксе: не знаешь, что делать, — делай шаг вперед, но с ударом.
Ельцов закурил. Первая утренняя сигарете всегда самая вкусная. Больше он ни о чем не хотел думать. Как в спецназе: задача поставлена — ее надо выполнить любой ценой.
Из дома он вышел решительный и злобный. На улице Горького сел в троллейбус, доехал до Пушкинской, перешел на другую сторону и у кинотеатра «Центральный» столкнулся нос к носу со своим бывшим шефом.
Главный редактор был таким же, как и два года назад. Несмотря на летний день — темный костюм, крахмал белой рубашки, дорогой, но скромный галстук, депутатский значок на лацкане.
— Здравствуй, Ельцов, — сановно кивнул головой главный. Но руки не протянул.
— Здравствуйте.
— Вернулся?
— Как видите.
— Дурь из тебя там выбили.
Ельцов усмехнулся.
— Чего молчишь? Обижен. На кого, на партию обижен? Наказали тебя? Да, наказали, но для твоей же пользы. Работаешь?
— Работаю.
Злость медленно поднималась, захлестывая сердце.
— Кем работаешь?
— Тренером.
— Пристроился, значит, на легкие хлеба. А почему на БАМ не поехал или на Тайшет?
— Вы что-то путаете. Тайшет давно построили…
— Не лови меня на мелочах, ишь ты! Тайшет — это иносказательно. Пришел бы ко мне, я тебе помог бы на грандиозную стройку на Диксоне попасть. Повкалывал, трудом смыл пятно, авторитет в коллективе заработал, в партию вступил бы.
К бровке тротуара подъехал «Москвич», из его открытого окна магнитофонный голос Аркаши Северного пропел:
— Гадость какая, — сказал главный, — что поют, что слушают! А может, тебе нравится?
— Нравится, очень нравится.
— Не наш ты, я за тобой давно это приметил. Не наш, — печально изрек главный.
— Это точно. Не ваш я. Только, к сожалению, долго сам этого не знал. А то бы от армии закосил да в Африке с автоматом не бегал. Поздно я понял, что не ваш. А на партию вашу я положил с прибором.
Ельцов повернулся и пошел через улицу.
— Гнилой ты! Гнилой! — в спину ему крикнул главный.
Но Ельцов уже перешел улицу. И она, как пограничная река, вновь разделила прошлое и настоящее. На той стороне осталась редакция с бегущей на фронтоне строкой, повествующей, что народ и партия едины, главный редактор с алым депутатским значком на лацкане номенклатурного костюма, утренние мрачные мысли.
Он перешел реку и шагнул в другой мир. И в мире этом стояли у памятника Пушкину «часовые любви», в нетерпеливом ожидании сидели на лавочках хитроглазые пожилые дамы, забавный парень в джинсах играл с ушастой таксой.
— Ушел, оставив за собой выжженную землю, — вслух подумал Ельцов.
— Вы это мне? — повернулась к нему миловидная женщина.
— Нет. Я просто вспомнил Пушкина.
— Что-то я не припоминаю этих строк.
— Я тоже.
Он быстро шел по улице Горького. Миновал ресторан ВТО, Елисеевский и свернул в Козицкий
