тем самым сообщив, что сдается. – Вот тогда я его и вызвал, – продолжил князь. – И ему это вовсе не понравилось. Мерзавец, каких свет не видывал, да еще и трус! Сережу, – он кивнул на Рябинина, – я взял в секунданты. Но Таня погибла, а Радевич принес свои извинения, которые я счел для себя возможным принять, чтобы не усугублять скандала. Вот, в общем-то, и все! – Корецкий развел руками. – Вы узнали этот перстень? – я поднес руку к свету. Князь Павел кивнул: – Радевич с ним никогда не расставался. Так что я его сразу признал. – Вам известно, где ваш соперник в Петербурге остановился? – Бывший соперник, – уточнил Корецкий. – У него особняк в Полторацком переулке, от Фонтанки недалеко. – Au revoir, ваше сиятельство, – раскланялся я. – Постойте, – обоатился ко мне Корецкий. – Не доверяйте Нелли! Мне показалось, что я ослышался, а князь продолжил: – Это она сбила с пути Татьяну, и потому ответственна за ее ужасную смерть. Эти распущенные нравы, вольнодумство, Вольтер, Руссо… Иной мужчина не знает, что делать со свободой! Что уж говорить о женщине?! Таня познакомилась с Радевичем у Орловой, на одном из ее знаменитых приемов, – добавил он. По этому вопросу я придерживался мнения диаметрально протиположного, но спорить не стал. Всю свою жизнь во главу угла я ставил идею свободы политической и духовной, что, главным образом, и являлось причиной моего внутреннего разлада с самим собой, потому как Орден требовал подчинения беспрекословного и безоговорочного. Я оставил Рябинина в обществе князя, а сам вернулся домой, уповая на то, что Камилла все-таки ждет меня в гостиной, развлекаемая радушной Мирой. Но все мои чаяния оказались тщетными, ибо, как заверил меня Кинрю, камеристка не приходила. Устало опустился я на диван, и Мира в огненно-красном сари поднесла мне свое фирменные пирожные, которые я любил сильнее всех лакомств на свете. В высоком бокале слоями она разложила безе с пралине, клубнику, кремово-шоколадные шарики с дольками ананаса и залила изысканным сладким соусом из коньячного клубнично-ананасового сиропа. – Ты меня балуешь, – сказал я ей, отправляя в рот ложечку воздушного крема с орехами. – Яков, вы себя не бережете, – изрекла она с глубокомысленным видом. – Кутузов использует вас нещадно, а вы ему во всем потакаете. – Ты не права, – сказал я со вздохом. Откуда же ей было знать, что к моменту моего вступления в Орден я остался практически без средств к существованию, и именно Иван Сергеевич протянул мне руку помощи, указав тот самый единственно верный путь, ведущий к духовному обновлению и просветлению, и только благодаря его дружескому участию могли мы вести светский образ жизни, окруженные роскошью и потворствующие всем своим прихотям. Ложа сторицей оплачивала все наши расходы в лице моего щедрого поручителя и наставника. Миру убедить мне так и не удалось, и я покинул ее, погруженную в противоречивые мысли, полную тревог и сомнений. Я зашел в кабинет, зажег светильники, не прибегая к услугам верного valet de chambre. На угловом палисандровом столике лежала моя едва начатая тетрадь. Я раскрыл ее и перелистал исписанные страницы. Сколько всего теснилось у меня в голове, требуя выхода. Я поднял перо и задумался. За оконным стеклом стемнело, на бумагу ложились блики от витража, который переливался в неярком мерцающем свете свечей и розового фонарика под сводчатым потолком. Сколько всего хотелось мне поведать этой тетради?! Я обмакнул в чернильницу заточенное перо и приступил к изложению своего запутанного повествования. На пальце у меня по-прежнему поблескивало эмалевое кольцо, посланное волею Божьего провидения. Лишь на рассвете спрятал я перстень, убрал дневник и поднялся в спальню, где меня ожидала разобранная постель. Что делать дальше? Этот вопрос промучил меня еще около часа, прежде чем я сомкнул глаза и погрузился в тревожный и прерывистый сон, который так и не принес мне желательного отдохновения. Поутру я спустился в столовую. Мира, бывшая уже на ногах, встретила меня чашкой своего неизменного черного кофе. – Вы опять провели бессонную ночь? – осведомилась она, бросив озабоченный взгляд на сиреневые тени у меня под глазами. Я покачал тяжелой головой, в которой каждое мое движение отдавало болью, и возразил: – Мира, я очень ценю твою заботу, но не принимай, пожалуйста, близко к сердцу мою усталость. Она ровным счетом ничего не значит. День выдался пасмурным, туманным. Небо сковали свинцовые тучи, грозившие проливным дождем. К завтраку вылез осоловелый Кинрю с заспанными глазами, которые теперь превратились и вовсе в едва различимые щелочки. – Ну, как Камилла? – осведомился он, намазывая на ломоть сдобного белого хлеба толстый слой масла. В еде он окончательно и бесповоротно перенял русские традиции. – Ты, как всегда, оказался прав, – вынужден был я признать справедливость его слов, как это было для меня ни прискорбно. Утолив голод, я переоделся, набросил поверх фрака серый сюртук и направился к госпоже Сычевой, все еще не утратив надежды разыскать мадемуазель Камиллу. – Яков Андреевич! – обрадовалась хозяйка уютного домика недалеко от Сенной. Я прошел в маленькую гостиную, уставленную далеко не новой мебелью, свидетельствующей о небольшом достатке вдовы. – Добрый день, Дарья Степановна, – приветствовал я ее. Мы были знакомы еще с войны, на которой она потеряла сына, а я утратил лучшего друга. Дарья Степановна распорядилась поставить чай, и через несколько минут мы уже сидели за самоваром. – Камилла раньше служила у меня, – сказала хозяйка. – Именно я и давала ей рекомендации, чтобы устроиться к графине. Ничего плохого я о ней сказать не могла, – Дарья Степановна хлебнула свежезаваренного чая и продолжила: – Признаться, я была удивлена, что она попросилась обратно. У Картышевых и жалование больше, да и вообще… Престиж, так сказать, – она пожала плечами и спросила заинтересованно: – А что все же произошло? Камилла должна была зайти, а ее все нет и нет. Даже не знаю, что и думать… – Я тоже хотел бы узнать ответ на этот вопрос, – ответил я, так и не удовлетворив ее любопытства. В итоге мой визит к Сычевой оказался безрезультатным. Я отодвинул на окошке кретоновую занавесь. По улице сновали мелкие чиновники с кокардами на фуражках, юные гимназисты, а вдалеке замаячила фигура знакомого квартального надзирателя. Я наспех распрощался с Дарьей Степановной и опрометью выскочил под дождь, чтобы успеть за Медведевым, который с некоторых пор возглавлял одну из столичных полицейских управ. У меня основательно намок сюртук, прежде чем я нагнал его и ухватил за плечо прямо у Литовского замка, в котором располагались казармы Гвардейского экипажа. – Здорово, Лаврентий Филиппович! – приветствовал я его. – Давненько не виделись! – Яков Андреевич, вы ли это? – весело осведомился Медведев. – Увидел вас, и на душе точно ангелы запели. – Лукавите, – заметил я, улыбаясь. – Никак нет, – обиделся Лаврентий Филиппович. – Сердце сомлело от радости, – он оскалился белозубой улыбкой и по-заговорщически мне подмигнул. «Вспомнил былое», – подумал я. Медведев в масонах не состоял, но помогал мне по настоятельной просьбе одного из братьев, занимающего в столичной полиции весьма влиятельную должность. – Много с тех пор воды утекло, Яков Андреевич, как вы в последний раз нас своим визитом удостоить изволили, – выговорил Медведев. Неужели соскучился? Я едва удержался от язвительного замечания, потому как с Лаврентием Филипповичем мы друг друга на дух не переваривали, хотя при этом всегда за ручку здоровались. Зато, не будь на то особой нужды, готов поспорить, за две версты бы друг к другу не подошли. – Ну вот как раз случай-то и пришелся, – ответил я. – Потолкуем? – Чего же не потолковать? – не возражал Медведев. – Коли о деле. – О деле, само собой, – согласился я, поеживаясь от холода. Сентябрь – сентябрем, а все-таки осень! Дождь лил не переставая, усиливаясь с каждой минутой. Мы стояли у низких и тяжелых ворот, проделанных в башне, выходящей к Литовскому мосту. Два ангела с крестом на фронтоне потемнели от сырости. – Хорошо бы здесь тюрьму разместить, – мечтательно протянул Медведев. – Это от чего же? – удивился я. Логика моего собеседника нередко заводила меня в тупик. – Да место удобное, – ответил он. – Преотличные бы казематы вышли, только решеток на окнах не хватает. Спорить я не стал, справедливо рассудив, что ему виднее. – Извозчика бы поймать, – предложил Лаврентий Филиппович. – Все комфорту-то больше, чем мокнуть на улице. Он шагнул прямо в лужу и замахал рукой, наконец остановив экипаж. Возница – видно с первого взгляда – пропойца, карета – самая, что ни на есть, колымага, а выбирать-то не приходится! Так мы и нырнули с Медведевым в экипаж. – Водочки бы, – мечтательно заметил Лаврентий Филиппович. – Вмиг бы согрелись, – блаженно фантазировал он, а у самого, как и у меня, зуб на зуб не попадал. – Куда изволите? – поинтересовался пьяный извозчик, прежде чем тронуться с места и выехать из грязи. Мы с надзирателем переглянулись. Он вопрошающе уставился на меня и подобострастно осведомился: – У вас-то, поди, дела поважнее моего будут?! Трогать-то куда, соизвольте определиться! Я так и не понял, издевается надо мной Медведев или и впрямь заискивает, но ответил: – На Невский, – мой особняк располагался неподалеку. – Так какое у вас до меня дело имеется? – Лицо Лаврентия Филипповича обрело серьезное выражение, я бы даже сказал, сделалось суровым. Он, не мигая, уставился на меня своими холодными бледно-голубыми глазами в окаймлении золотисто-рыжих ресниц. – Я разыскиваю мадемуазель Камиллу Данре, – фамилию камеристки я выведал у любезной Дарьи Степановны. – Она исчезла со вчерашнего вечера. – Вы обратились по нужному адресу, – ответил Медведев, поглаживая чисто выбритый подбородок. Я воспрянул духом: – Мадемуазель числится в задержанных? Медведев хмыкнул. – Мадемуазель, – произнес он медленно, выдержав лакомую паузу, – числится в невинно убиенных. А может, не так уж и в невинных? –
Вы читаете Казна Наполеона
