Через несколько мгновений в комнату вошел и сам испытуемый, с которого внезапно была снята повязка. Он и глазом не успел моргнуть, как младший из братьев ударил его масштабом по обнаженной шее, другой – наугольником в то самое место, где билось его трепещущее сердце, а один из мастеров, представляющий капитул, стукнул его молотом, и кандидат внезапно осознал, что гроб на этом жертвеннике приготовлен исключительно для него.
– Представляешь ты одного из величайших людей в мире, нашего Великого мастера, – услышал я приглушенный голос витии Грушевского.
Несколько братьев уложили несчастного испытуемого в гроб и прикрыли его багряным покрывалом. И тогда звуки масонского гимна раздались под дрогнувшим балдахином.
Тем временем я покинул собравшихся, увлеченных происходящим и поспешил в ту самую комнату, где, как я знал, находился архив ордена «Золотого скипетра», массивные трехсвечные канделябры освещали мне путь.
Я свернул налево по коридору и быстрыми шагами прошел в сторону архива, от дверей которого у меня имелись ключи, переданные мне Кутузовым на случай непредвиденных обстоятельств. На мое счастье, мне никто не встретился на дороге, и я смог беспрепятственно добраться до нужной мне комнаты.
Дверь приоткрылась практически без труда, потому как серебряный ключ идеально подходил к встроенному замку. Его я всегда носил при себе, на той же цепочке, что и Мирин пантакль.
Я снова возблагодарил господа, что и в архиве, заставленном дубовыми стеллажами с бумагами, документами, типографскими книгами и рукописями, тоже никого не было. Но и сюда доносились удары молота из комнаты, где происходил обряд посвящения в третий канонический градус символического масонства.
Я быстро добрался до нужной мне полки, потому как примерно знал, где хранилась искомая мною «летопись». Это была довольно толстая тетрадь в сафьяновой синей обложке, прошитая шелковым шнуром и скрепленная большой сургучной печатью Ложи и Венерабля.
Как только она попала мне в руки, я тут же зашуршал исписанными страницами и очень скоро наткнулся на заинтересовавшего меня брата Алавиона. Его подлинного имени я в летописи так и не обнаружил, зато прочел его полную биографию, которая абсолютно совпадала с тем, что я знал о Созоне Сократовиче Гушкове. Здесь же был указан и его петербургский адрес.
Я убрал рукопись на место и, довольный собою, вернулся в зал посвящения, где испытуемого, по обряду, в пятый раз уже вытаскивали из гроба. При мне «брат ужаса» вручил ему терновую ветвь в знак воскрешения.
Когда церемония закончилась, Грушевский спросил меня, останусь ли я на братскую трапезу. Но я ответил ему, что совершенно не имею такой возможности, на что он предложил мне дождаться хотя бы первой здравицы за всевысочайшее здравие Его Императорского Величества Александра I, от чего я отказаться никак не мог. И только после этого мне все-таки удалось покинуть ложу.
Теперь мне предстояло лицом к лицу встретиться с предателем и убийцей, посягнувшим на мою жизнь. На его совести были гибель Строганова и Катюши, он же и выкрал компрометирующую переписку, корысти ради совершив государственное преступление. Я уже и не говорю о смерти Воротникова!
Я снова поймал извозчика, велев ему отвезти меня на Караванную улицу, где я и надеялся рассчитаться с братом Алавионом.
Дверь мне открыл швейцар с метлою в руках.
– Что вам угодно? – осведомился он.
– Я к господину Гушкову с визитом, – ответил я.
– Как о вас доложить?
– Мне бы хотелось сделать сюрприз, – произнес я загадочно, оперевшись о мраморную колонну.
– А барин у меня сюрпризов не любит, – уверенно заявил швейцар.
Я протянул ему пару империалов. Швейцар замялся, но все-таки деньги взял.
– Ну что же, – пожал он развернутыми плечами. – Сюрприз, как видно, дело хорошее!
– Вот именно, – холодно улыбнулся я, вспомнив о боевой секире, символе отсечения всех вредных членов братства.
Швейцар приоткрыл предо мною стеклянную дверь и проводил до узкой мраморной лестницы, объяснив мне, как добраться до кабинета.
Я поднялся в указанном направлении и легонько толкнул дверь кабинета, которая оказалась незаперта. Я предвкушал встретиться со своим противником лично, лицом к лицу, которое не будет скрыто за капюшоном шерстяного бурнуса.
Я потихоньку зашел в кабинет и не поверил своим глазам. В глубоком кресле сидел Гушков, запрокинув голову самым, что ни на есть неестественным образом. Остекленевшие черные глаза его смотрели в белеющий потолок. Кто-то опередил меня и свернул шею брату Алавиону.
Но кто? У меня не оставалось сомнений, что это дело рук графини Полянской. Скорее всего, именно она и подослала к нему мальтийцев. Разве не Лидия Львовна говорила о шантаже?
Окно в кабинете было раскрыто настежь, и ветер гонял по паркету рассыпанные бумаги.
Я не смог побороть в себе искушение обыскать помещение, и был за это вознагражден. В стене, за фламандским натюрмортом Снейдерса Франса, я обнаружил тайник, наподобие своего. И мне удалось его вскрыть практически без труда. Но в нем я не обнаружил ничего, кроме одного единственного конверта. Не теряя ни минуты, я распечатал послание и пробежал его глазами. Оказалось, что я держу в своих руках строгановское письмо, адресованное именно мне. Почему-то Гушков его так и не уничтожил!
'Яков Андреевич, – писал новообращенный. – Недавно мне стало известно о роде Ваших занятий. И мне больше не к кому обратиться на данный момент! Если со мною вдруг приключится что-то непоправимое, то это послание передаст Вам моя невеста Анна Аксакова, коей я и отдаю его на временное хранение.
Вы держите его в руках, а это значит, что, скорее всего, меня уже нет на свете.
Но я уповаю, что Вы так или иначе сумеете докопаться до истины.
Так вот что со мною произошло.
Меня погубила страсть к картам, кругом я был должен и не видел уже для себя никакого выхода, как вдруг мне сама Фортуна протянула руку помощи в лице Созона Сократовича Гушкова, с которым я впервые и встретился за ломберным столом. Он сам обратился ко мне с любезными и нравоучительными речами, на которые в том своем состоянии я не польститься никак не мог. Гушков открылся мне, что состоит в братстве свободных каменщиков, главная задача которых – поддерживать и оберегать друг друга. И это были не пустые слова, днем позже Гушков переслал мне от имени Ордена достаточно денег, оговорившись, чтобы я отыграл их у Матвея Воротникова. Вместе с деньгами он дал мне и письмо к господину Семенову, который и стал впоследствии моим поручителем в Ордене.
Но вышло так, что я окончательно проигрался, и я подозреваю сейчас, что было это подстроено заранее мои случайным знакомцем, потому как нужен ему был, грубо говоря, человек, играющий роль козла отпущения. Но у меня к сожалению отсутствуют всяческие доказательства, потому-то я и предпочел действовать на свой собственный страх и риск.
С Гушковым я нередко встречался на собраниях ложи, в связи с тем, что сей господин занимал в нашем братстве почетную должность кровельщика, охранявшего входы в ложу. Не многие знали его в лицо, но мне «посчастливилось» по иронии судьбы познакомиться с ним заранее.
На одном из таких собраний, в честь празднования Иоаннова дня 24 июня, когда братья сомкнули свою цепь в знак его открытия, я заметил, как господин Гушков покинул свой пост и свернул в сторону орденского архива. Я молча последовал за ним и увидел, как кровельщик проскользнул в потайную дверь, которую он за собою прикрыл неплотно. Что-то толкнуло меня ее приоткрыть, и то, что я увидел, поразило меня в самое сердце.
Гушков рылся в огромном ящике, доверху заполненном бумагами. Наконец, он извлек из него какую-то стопку писем. Несколько из них отложил, а три положил за пазуху своей епанчи. И в этот самый момент брат кровельщик увидел меня. У меня появилось ощущение, что живым мне не уйти с этого места. Он набросился на меня с упреками и потребовал властью молчания. В чем я ему и поклялся на Библии, которая оказалась здесь под рукою.
Собрание закончилось, и кровельщик незамеченным вынес эти письма из ложи. Я не знал, что мне и думать. В голову мою так и лезли крамольные мысли. На следующий день от одного из братьев я узнал, что
