что, двигаем отсюда?
И все радостно двинули, причем Тиша мурлыкал так, что слышно было за километр, а далматинец не выпускал из пасти перчатку хозяйки.
Правда, идиллия встречи и радость за подругу с Собакевичем несколько умерялась в душе Алены опасением, что Терехов запросто может потребовать за доставку некий гонорар, причем отнюдь не во всемирном эквиваленте. Да уж лучше бы во всемирном, честное слово! Положа руку на сердце, она не видела никаких оснований для того, чтобы не закрутить с ним скоропалительный романчик. Никаких… кроме непонятных ощущений, которые заставляют ее держаться по отношению к этому мужчине, во всех отношениях привлекательному, настороженно. Вот в самой его привлекательности, пожалуй, все и дело. Слишком опасно привязаться к нему всерьез. Когда начинаешь морочить голову какому-нибудь юнцу, одновременно заморочиваясь от него сама, прекрасно понимаешь, что эта лав стори априори ненадолго, что с судьбою не порвется нить, от разбитого сердца вы оба не умрете, что, вспыхнув и чуточку попылав, ты будешь по мере сил своих стараться пламень этот погасить, чтобы уйти без потерь… Хватит, один раз испила чашу вселенских страстей с молодым возлюбленным – до смерти хватит, теперь всякий мужчина для Алены Дмитриевой всего лишь любовник, но не возлюбленный! Ну вот, с молодежью все понятно, раз-два и пошли на фиг, а Терехов как раз тот мужчина, к которому может очень крепко привязаться одинокое сердце женщины, которая, в принципе, считает себя противницей брачной жизни, но, как всякая нормальная баба, не может не понимать ее безусловных прелестей, тем паче когда оная женщина пребывает в постбальзаковском возрасте… То, что у Терехова кто-то есть, ежу понятно. Эти звонки… нет, не столько звонки, а та нервозность, с которой он их воспринимает… Если это так ранит Алену, значит, он ей нравится. А если ей все же нравится этот мужчина (чужой, заметьте себе!), значит, от него нужно держаться подальше – во избежание ненужного кровопролития. Сердечного, понятное дело.
И лягушки, которые спать ложатся, не помогут Никите Дмитриевичу… и лихое освобождение Тиши и Собакевича.
Алена думала свою думу, внешне озабоченная лишь тем, как придержать рядом далматинца, который, почуяв свободу, желал мчаться со всех ног разыскивать дом и хозяйку. Отпускать его было нельзя ни в коем случае, еще заблудится, да Алена себе этого вовеки не простит! На счастье, у Собакевича остался ошейник, за который его худо-бедно можно было придерживать. Но Алена изрядно замучилась с ним, пока дошла до бывшего кинотеатра «Октябрь».
И тут выяснилось, что все ее осторожные, опасливые размышления о Терехове и развитии или неразвитии отношений с ним были не более чем досужей мыслительной работой. Судьба просто-таки хихикала, подслушивая эти мысли! Машина Терехова не завелась. В буквальном смысле слова. Алена и Собакевич посидели-посидели в салоне, наблюдая, как хозяин «Хонды» безуспешно терзает стартер и еще какие-то девайсы, которые в подобных ситуациях терзают незадачливые водилы, а потом Терехов, пряча виноватые глаза, сказал, что ситуация аховая, нужно сервис вызывать. Но прежде, чем это сделать, он вызвал такси, куда погрузил Алену с Собакевичем, и, не слушая никаких Алениных возражений, заплатил водителю столько, что тот и не пикнул, когда чумазый далматинец вскочил в салон.
– Алена, простите меня, – пробормотал на прощанье Терехов.
– За что? – усмехнулась она, поражаясь той смеси облегчения и разочарования, которая царила в ее душе. – Вы ведь не сами сломали свою машину.
– Не сломал, – кивнул Терехов, оглядываясь на роскошную «Хонду». – Но, понимаете… Свинство полное, конечно. Помните, был такой фильм «Три тополя на Плющихе», помните, как Доронина собралась на свиданье к Ефремову, ну, к шоферу такси, а дверь открыть не может. Билась, билась над замками – а вот не судьба! Я сейчас так же себя чувствую, как Доронина, только одна надежда – что еще не вечер. Понимаете? Еще не вечер, правда же?
– Конечно, нет, – согласилась Алена, глядя в темное небо. – Сейчас уже ночь, я бы так сказала.
– Вы шутите? – взволнованно воскликнул Терехов. – Вы шутите! – немедленно успокоил он сам себя. – У меня есть ваш телефон, и я вам позвоню.
– Конечно, – снова согласилась Алена, пока не зная, ответит ли она, когда на дисплее ее «Нокии» высветится надпись
Почему-то у нее возникло ощущение, что Никита Дмитриевич собирается ее поцеловать, когда наклонился и заглянул в салон, где уже устроились они с Собакевичем, но он только посмотрел в Аленины прохладные глаза, вздохнул, выпрямился и захлопнул дверцу. Собакевич прощально гавкнул, выронил хозяйкину перчатку и нетерпеливо завозился, пытаясь ее снова схватить. И схватил, и не выпустил из зубов до тех пор, пока не узрел воочию владелицу перчатки и своей собачьей судьбы, и тут началось такое веселье, такое взаимное счастье, а потом закатилась по поводу возвращения блудного пса такая пирушка, что Алена уехала домой только к утру, пьяная, как выражался ее дед Макар, в дрезину, совершенно не отягощаясь мыслями ни о Терехове, который остался около «Октября», ни о Герке, который оказался в квартире начальницы, когда там появились Алена с Собакевичем, где и остался после убытия начальницыной подружки на очередном такси. Надо надеяться, усмехалась Алена, уезжая, что Герка сумеет Сашечку утихомирить. Во гневе, да еще крепко подвыпив, она была воистину страшна, даже озноб пробирал Алену при воспоминании о ее клятвах собственными руками сровнять с землей тот «китайский шалман», в котором томился Собакевич.
А впрочем, и правильно! Так им и надо, этим кинофагам… что в переводе с греческого означает – собакоедам!
Все в этой истории было полной чушью от начала до конца, и если Панкратов не решил сразу, что Катя просто-напросто выдумала свою байку для подкрепления собственного алиби, а пристрелила Людмилу Куницыну собственноручно, то лишь по одной причине. Причина состояла не в том, что вообразить Катю с Бычихи снайпером-киллером у Панкратова не хватало воображения, да и вряд ли у самого извращенного следователя-неудачника, измученного висяками и жаждущего хоть что-то хоть как-то, пусть даже самым нелепым образом, раскрыть, возникла бы такая бредовая идея. Причина была также не в том, что у Кати оказалось железное, многажды подтвержденное алиби. А заключалась сия причина прежде всего в том, что такую байку Катя просто не могла выдумать для своего оправдания. Не была на такое способна, о чем свидетельствовал весь ее облик и мгновенно понятая Панкратовым суть. Вернее, не Панкратовым, а Елизаветой Петровной, которая эту самую суть определила, как штамп поставила. Катя с Бычихи… Ну какое, к черту, убийство? Какая, к черту, изощренность выдумки и извращенное желание запутать следствие? Катя с Бычихи – этим все сказано.
«Байка» же была следующего содержания. Идет, значит, Катя через Вокзальную площадь, направляясь, понятное дело, к автобусу, который должен был увезти ее на Бычиху, и слышит за спиной голос:
– Девушка!
Катя уже лет двадцать на подобные призывы не оборачивалась, не повернула голову и сейчас. Мыслями она все еще была с дочерью, которая рассказала, что Славка (у нее был мальчик Слава Либерман… понятно, еврей, ну и что, евреи тоже люди, если раньше, к примеру, в пору Катиного детства и даже юности в этом могли быть некоторые, а порою и очень основательные сомнения, то сейчас они полностью развеялись… скорей начнешь сомневаться в том, что русские тоже люди!), наверное, вот-вот сделает ей предложение, потому что и домой ее водил, в «сталинку» на углу Серышева и Дзержинской, и с родителями знакомил, и Лиля (Катину дочку звали Лилей) своими ушами слышала, как Славкина мать его же отцу сказала (думая, конечно, что Лиля не слышит, а может, и не думая, черт ли их, еврейских интеллигентов, разберет): «Ну и что, что русская, зато, смотри, какая корова здоровенная, и дети крепкие, здоровые будут, а то Пришкольники искали, искали для своего Моти кошерную невесту, нашли аж в Тель-Авиве, а теперь двух даунов растят!»
Небось кто-нибудь на «корову здоровенную» обиделся бы, но только не Катя, она ведь была деревенская и видела в этом сравнении отнюдь не оскорбление, а даже комплимент. Сам-то Славка, хоть и сын профессора, который из Америки, можно сказать, не вылезает, хоть и денег Либерманы не считают, – сам-то Славка дохленький, ну сущий червячок, правильно Либерманиха сделала, что о свежей, здоровой крови задумалась, уж Лилька не оплошает, таких внучат заделает, что вся ихняя еврейщина, что в Ха, что в Еврейской автономной области, что в самом Израиле, от зависти на уши встанет! Вот об этом Катя думала, а потом подумала о том, что вся Бычиха, конечно, тоже на уши встанет, когда слух пройдет, что у Кати сватья – Либерманиха. Стоп! А Лилька теперь, значит, тоже будет Либерман?! Ее тоже звать будут
