Мама

на мо­стовой.

Фонари, затененные сверху, уютно и празднично освещали каток. Редкие деревья, березы и елочки, за катком, в снегу, в вечернем сумраке, казались опушкой глухого леса.

Никто не катается — не до того: веселье в школе, ве­селье дома.

Неожиданно вынырнул из-за сугроба худой длинно­ногий мальчик и заскользил в белых вихрях поземки. Один? Да, один. Удивительно! Какой мальчишка пойдет на каток, если товарищи не идут? Вот опять сделал пол­ный круг, пронесся по диагонали...

Светлана подошла поближе, потом побежала напря­мик, проваливаясь в снег:

— Володя! Володя!

Он подъехал к ней, задохнувшись от быстрого бега и от радости неожиданной встречи.

— С Новым годом, Володя! Ты что тут делаешь один?

— Да вот... С Новым годом!

— Как живешь?

— Ничего. А вы как?

— Я тоже ничего. А Толя где, дружок неразлучный?

— На елку пошел... к тете своей.

— Володя, я страшно рада тебя видеть! У меня теперь маленький, нигде не бываю, никуда не отойти...

Она хотела сказать: «Собрались бы вы ко мне как-нибудь»,— но замельтешили перед глазами пеленки, мох­натые полотенца, Димкина ванночка вечером посредине комнаты, кормление в три, кормление в шесть...

— Светлана Александровна, Валентина Николаевна говорила, что вы начнете работать после каникул?

— Не знаю, не знаю, что у меня получится... Пока не выходит... Володя, голубчик, мне пора. Привет всем, всем, всем!

Она тряхнула его руку в толстой варежке и заспешила навстречу ветру. Обернулась. Володя стоял и смотрел ей вслед. Помахал рукой и заскользил все кругом, кругом... Издали каток казался освещенной комнатой со стенами из сугробов и темноты.

Войдя в подъезд, Светлана услышала — через две закрытые двери — тонкий, пронзительный, требовательный голосок.

Костя, нарушая все правила воспитания, носил Дим­ку по комнате взад и вперед, тетешкал, агукал, держал столбиком, пел колыбельные песни, стараясь заглушить Димкин крик,— ничего не помогало.

Не плачь, маленький, вернулось молочко!..

Уже сидя в кресле, в халате, со скамеечкой под нога­ми, принимая из рук Кости оглушительно ревущего сына, Светлана сказала:

— Ты бы его на животик положил, так он лучше успо­каивается.

— Пробовал! — прокричал Костя.

Димка схватил грудь, потом вдруг выпустил, истери­чески всхлипнул и стал наконец ровно сосать.

— Даже вспотел! — Светлана провела рукой по влажной головенке.

— Еще бы! Нервный он у нас, Светланка, что ли?

— Никакой не нервный. Просто голодный, я опоздала. В комнате тишина. Звонко глотает и довольно посапы­вает малыш.

Костя спросил, подсаживаясь на ручку кресла:

— Ну, как же у тебя?

— Я потом расскажу.

Она все гладила и гладила темные волосы и короткий пушок на затылке, где они вытерлись. Костя заметил, что пальцы ее дрожат.

— Тебе холодно?

— Нет, просто руки холодные.

Он набросил ей на плечи теплый платок. Получилось вроде шалаша, где были она и Димка — и никого боль­ше. А Костя — сторожем около шалаша.

— Посмотри, какие у него ресничищи длинные. В те­бя! Симпатичный он у нас, правда, Светланка?

Это было как прием брома — разговор о Димкиной симпатичности. Костя иногда очень умело подбирал ле­карства.

XVII

В шалаше все спокойно. Если бы не бояться могущих прийти напастей и болезней, можно было бы сказать, что в шалаше — рай.

Но Димка такой тоненький и хрупкий, не бояться нельзя.

Хрупкий и нежный, как девочка, но не отстает от сво­их сверстников, толстоморденьких, толстоногих. Положен­ный на животик, отталкивается ручонкой и сам с лихим воплем переворачивается на спину. Радостно блестит черными глазенками, чувствует себя героем. Оптимистом был, оптимистом и остался.

А вот он уже стоит на четвереньках в широких поло­сатых штанишках-ползунках и даже немножко передвигается по кровати при помощи рук, ног и головы.

Сидит, обложенный подушками, гремит целлулоидным розовым попугаем... А вот и сам начал садиться. Отгрыз помпон на шапочке резинового головастого морячка; это значит — чешутся десны, два зуба уже есть.

Иногда Тоня и Саша Бобровы приносят своего сыниш­ку в гости, и два малыша, посаженные на ковер, с любо­пытством разглядывают друг друга. Димка, живулька и непоседа (кроме того, дома и стены помогают!), не дичит­ся нисколько, делает все авансы, бросает в гостя розовым попугаем, морячком с отгрызенной шишечкой на шляпе: на, мол, догрызай, мне не жалко! Натура у Димки широ­кая, щедрая, Димка протягивает гостю обсосанное пе­ченье: угощайся!

Боря Бобров смотрит исподлобья светлыми, узкими серьезными глазами. По сравнению с Димкой он похож на борца-тяжеловеса (а Димка не больше чем борец в весе мухи). Характер у Бори мрачный и нелюдимый. Как ни старается расшевелить его вертлявый хозяин, расше­велить не удается. Все Димкины авансы обычно конча­ются тем, что Боря вдруг подбирает губы, краснеет и на­чинает реветь не по комплекции тонким, пронзительным голосом.

Тоня сейчас же хватает его на руки.

— Дикий он у нас!

Когда гости уходят, родители единогласно решают, что этот мрачный ребенок и в подметки не годится их сыну.

— Да и вообще, Костя,— говорит Светлана,— ведь сколько я вижу ребят в сквере, в консультации, — ну вот скажи объективно: пускай худенький, пускай отстает в весе, но ведь Димка же самый симпатичный! Ну скажи!

И Костя подтверждает объективно, с полной готовно­стью, что другого такого милого парня, тем более дев­чонки, не существует, да и не может существовать на свете.

Иногда перед уходом, втискивая сынишку в синий, на вате, с застежкой-«молнией» стеганый конверт, родители Бори начинают упрекать друг друга.

— Дикарем воспитала,— говорит Саша.

Тоня сейчас же огрызается:

— Сам воспитывай! Много ты мне помогаешь воспи­тывать?

— Кутаешь ребенка,— говорит Саша, принимая на руки синий конверт.

— А тебе хочется, чтобы ребенок воспаление легкого схватил?

— Закалять нужно, чтобы не простужался!

— А кто обещал по утрам гимнастику с ним делать?