совсем синей. Белые паруса яхт были развернуты и шевелились, как крылья бабочек.
Спустившись, он решительно свернул на луг и почувствовал себя мальчишкой, впервые выбежавшим в поле. Сорвал беленький цветок хлопушки, понюхал — цветок был без запаха, рано, хлопушка начинает пахнуть после пяти вечера, — и, вспомнив детскую забаву, осторожно хлопнул цветком по ладони. Щелкнуло, как легкий выстрел.
Рассмеявшись, он пошел дальше, присматриваясь к цветам. Детская острота восприятия еще не утратилась у него, и он узнавал старых знакомцев: нашел и белую дрему, и смолку, и цикорий. Когда-то он умел узнавать по этим цветам время дня, но теперь у него на руке отличные часы, а времени для забавы нет. И Орленов зашагал быстрее, слыша, как падают с цветов надутые шмели и отяжелевшие пчелы.
Ему повезло. Едва приблизившись к животноводческой ферме, он увидел Горностаева.
Горностаев, задрав голову, глядел на крышу длинного, многооконного здания фермы. Здание было высоким, с яркой черепичной крышей, большими окнами. Орленов подумал, что, пожалуй, колхозы еще долго не будут строить такие фермы, — дороговато! Но, поскольку эта была опытной, что же возражать против высоты здания и широких окон.
— Направо, направо подай! — закричал Горностаев, размахивая руками.
Орленов увидел, как на крыше завозились рабочие. Они монтировали электролинию к подвесной дороге, которая была протянута километра на три, в луга, и предназначалась, как понял он, для снабжения фермы зеленым кормом.
— Теперь правильно! — кричал Горностаев, размахивая руками. — Так и крепи! Слышишь, так крепи! Пришли все-таки! — радостно закричал он, увидев Орленова, ничуть не умеряя голос. — Рад, очень рад! Посмотрите, может быть, что-нибудь приметите, чужой глаз всегда зорче видит!
Орленову была приятна эта добросердечная встреча.
Они вместе обошли ферму. Упитанные животные равнодушно оглядывали посетителей. Та или другая корова не спеша поднималась, тыкала мордой в автоматическую поилку и шумно пила подогретую солнцем в баке на крыше воду. Горностаев возбужденно говорил:
— У вас дело отлично поставлено! — восхищенно сказал Орленов, когда они вышли из коровника. — Я еще не видал так хорошо электрифицированной фермы.
— Вы в самом деле так думаете? — обрадованно спросил Горностаев. Он снял шляпу и вытер вспотевшее лицо платком. — Что же, может быть, вы и правы! Когда ко мне приезжают председатели колхозов или электрификаторы колхозного производства, они неделями сидят на ферме, списывают режимы, зарисовывают расположение электрохозяйства, изучают новую аппаратуру, которая создана у нас и, к сожалению, еще не выпускается заводами. Кстати, вы заметили, что все наши аппараты сделаны чрезвычайно просто? Да? Хорошо! Это не все видят. Так вот, Улыбышев давно уже как-то мне сказал: «Делайте все из самых подручных и дешевых материалов, чтобы любой председатель колхоза понял: он и сам может это сделать!» И я ему благодарен за эту подсказку. Получается иногда так: самую простую машину нарядят в никель, в нержавеющую сталь и оценят высоко! А сделать ее мог бы и колхозный кузнец. Ан нет, жди, когда еще завод электроприборов примет её в производство, начнет выпускать сериями…
Они присели на скамейку возле пожарной бочки, в которой плавали окурки. Орленов закурил, Горностаев от папиросы отказался. Он как будто чего-то еще ждал от гостя.
— Как, по-вашему, что из аппаратуры нам следует отправить на выставку? — вдруг спросил он, ковыряя песок под ногами щепкой.
— Право, не знаю, Константин Дмитриевич, — смутился Орленов. — Вы придумали так много интересного… Хорошо бы показать весь комплекс ваших аппаратов. У вас есть чему поучиться!
— Да, да… — тихо поддакнул Горностаев.
И собеседнику показалось, что лицо Горностаева потускнело. Может быть, следовало больше похвалить его? Известно, что похвала питает душу и нечестолюбивого человека! Но Орленову говорить больше не захотелось.
Странное очарование и покой овладели им. Может быть, это вернулись ощущения детства, навеянные запахами прелой земли, молока, молодой травы? Ничего нет сильнее этих ощущений! Далеко на лугу жужжала сенокосилка, делая круг по клеверному полю, — снимали первый укос травы. Дальше, к реке, где зеленели камыши и желтели песчаные отмели, слышался крик птиц. Деревья сонно гляделись в воду, как будто раздумывали, не кинуться ли им вниз головой от жары и солнца, или сравнивали свои отражения и выбирали, которое из них лучше. Во всяком случае, выглядели они чинно и спокойно. Сенокосилка приблизилась и снова умчалась, увлекаемая парой рыжих, похожих на солнечные пятна лошадей, совсем далеко, только жужжание ее доносилось теперь сюда, негромкое, словно пчелиное. По небу плыли три облачка, почему-то они двигались навстречу с разных сторон небосклона; должно быть, они шли на разных высотах, но этого не было заметно с земли.
— Плохо, очень плохо! — вдруг сказал Горностаев и покашлял, сердито покосясь на сигарету, о которой забыл Орленов.
— Что плохо?
— Близоруким людям прописывают очки! — Горностаев раздраженно встал, затирая ногой машинально написанные на песке формулы. — А вот людям ленивого воображения и очки не помогают. — Он смотрел на поднявшегося вслед за ним Орленова в упор. — Я думал, вы поможете мне разобраться в моих сомнениях, а вы отделались похвалами! Разве мне нужны ваши похвалы? То, что хорошо, я и сам вижу. А вы скажите, что у нас плохо. Скажите, чтобы я мог направить усилия ума, физические усилия! У меня в группе три научных сотрудника, они много еще могли бы сделать, если бы им почаще советовали. Когда к нам приезжал Далматов, он задал нам работы на год, а то и больше! Но ведь Далматов не ученый, он просто практик! — И Горностаев отвернулся и медленно пошел прочь, не оглядываясь.
Орленов ошарашенно глядел ему в спину. Спина Горностаева согнулась, голова опустилась, даже шляпа, которой он помахивал, неся в руке, казалось, выражала неодобрение.
— Константин Дмитриевич! — окликнул Орленов, быстрыми шагами догоняя старика. — На что вы обиделись?
— Обиделся? — удивился Горностаев. — Да что вы! Я рад! Отменно рад! Как же, приехал ученый, кандидат технических наук, и похвалил мою работу. Я ведь ученой степени не имею. Не остепенился еще, как говорит ваш Орич, хотя и дожил до шестидесяти с лишним. Все еще молокосос перед вами.
— Объясните все же, пожалуйста, мне, что у вас за претензии! — настойчиво сказал Орленов и придержал его за рукав.
Горностаев снова повернулся лицом к Орленову. Теперь они стояли на лужайке. Над их головами со скрипом, похожим на скрип коростеля, ползли вагонетки с кормом. Лицо Горностаева было сумрачно, деланое оживление и ирония, с которыми он начал отвечать на вопрос Орленова, пропали, оно стало грустным.
— Хорошо, я объясню, хотя это вы должны были мне объяснять, когда я вас спросил, — не утерпел, чтобы не съязвить, он. — Вот вы похвалили нашу ферму. А как вы думаете, на сколько процентов механизирован труд на этой ферме?
— Ну, процентов на шестьдесят, восемьдесят… — немного подумав, ответил Орленов.
— Так, а если и на шестьдесят, то что делать с остальными сорока? Оставить все на руках доярок? A почему бы не найти способа механизировать и остальные процессы труда? Для вас это просто сорок процентов, а для меня — это утомительный человеческий труд! Знаете вы, как механизирована у нас уборка урожая? Ну, конечно, специально изучали. А знаете вы, что с момента, когда зерно окажется на току, его еще десять раз перебрасывают вручную! Вручную! Это веяние, сушка, засыпка в мешки, погрузка на
