юноша придержал свое мнение при себе. И опять-таки значительно позднее он сообразил, что Свияга понимал в образовании куда больше, чем вчерашний школьник.
Но при первом знакомстве Свияга показался ему таким же ограниченным человеком, как и часовщик. Впрочем, скоро Свияга провел их в свою мастерскую, и там Андрей понял, почему отец относится к мастеру с таким почтением.
Свияга пытался найти новый метод прокатки металла.
До этого Андрей полагал, что изобретатель — это тот, кто стремится улучшить сделанное другими. Как-то не укладывалось в голове юноши, что вот сейчас, в двадцатом веке, существуют люди, которые умеют начисто отбросить все, что уже сделано, и увидеть предмет или явление как бы снова, своими глазами. Да, Андрей знал, что было время, например, когда человек впервые применил пар как механическую силу. Но это было так давно, на заре техники! А теперь уже все придумано, и изобретателям, считал он, осталось лишь исправлять отдельные недочеты в механизмах. В таких мыслях было что-то от детского представления о писателях. Ведь думал же он, что писатели — это классики, они давно умерли, а сейчас писателей нет. И хотя на столе лежат новые книги, все-таки не верится, что рядом с тобой могут жить люди, похожие на тех, чьи мысли тебя волновали с первой прочитанной тобой книги…
Андрей уже раз или два был в листопрокатном. Он знал, как из тяжелой, почти квадратной, раскаленной розовой болванки получается лист. Болванку гонят из вальцов в вальцы прокатного стана, и она делается все тоньше, остывая и постепенно превращаясь в багрово-красную ленту металла. Потом эту ленту разрежут, прокатают снова и получат металлические листы.
Ничего подобного не было в мастерской Свияги. Андрей увидел вращающийся железный круг, а над ним — железную скалку, которую пресс прижимал к поверхности круга, не мешая ей в то же время вращаться, как вращается скалка в руках у матери, когда та «катает» тесто для пирогов. Примерно то же самое делал Свияга с куском металла. Он клал металл на подогретый круг и расплющивал его, как плющила тесто мать, с помощью железной скалки, получая круглый лист, который как бы стекал к краям круга, превращаясь в ровную, отшлифованную пластину.
Нельзя было смотреть на работу машины без удивления! И вдруг Свияга выключил станок и вышел. Андрей увидел, как странно сгорбились плечи изобретателя, как опустилась голова, и ничего не сказал из тех похвал, что распирали его. Отец с сожалением еще раз осмотрел станок и хмуро пояснил:
— Для мягкого металла хорош, а для сталей — нет. Вот он и думает над ним одиннадцатый год!
Тогда Андрей не понял значения этих слов. Пусть для отца и для Свияги одиннадцать лет мерило подвига, думал он, сам Андрей мог бы придумывать такой станок и двадцать лет, лишь бы он заработал. Лишь позже стало понятно, о чем говорил отец: Свияга боялся, что никогда не доведет дело до конца. Однако он не прекращал работы! Все свободное время он отдавал своему изобретению! А ведь Свияга уже стар, и ему, наверное, иной раз хотелось отдохнуть…
С той поры прошло много лет, изобретатель давно умер, станок его стоит в городском музее. Но Андрей часто с трепетом вспоминает о человеке, который бескорыстно отдал всю свою жизнь одному делу. И когда он бывал в родном городе, непременно осведомлялся, кто приезжал в музей, кто интересовался станком Свияги. И терпеливо ждал, что кто-то примет из охладевших рук мастера эстафету и продолжит работу над станком. А в те дни, когда Андрей работал над своей диссертацией, он рассказывал о станке Свияги не одному электрику-металлургу, стремясь заронить в их сознание добрую идею старого мастера.
Идеи всегда владеют изобретателями и направляют их жизнь. Неправильная идея сделала часовщика сумасшедшим. Нужная, хотя и неожиданная идея помогла Свияге сделать первый шаг вперед.
Свияга не прятал свою идею, он готов был отдать ее любому, кто смог бы продолжить его работу. Не в этом ли разница между настоящим изобретателем и маньяком, между трудом для народа и для себя?
Сожаление о смерти старого мастера вдруг словно бы подтолкнуло Орленова. Свияга хотел воплотить свою техническую идею в самых совершенных формах. А что привело Андрея сюда? Улыбышев может сколько угодно говорить, что его трактор совершенен. Но Андрей точно знает, что это не так, а несовершенство не имеет права на существование! Свияга был одиночкой. Рядом же с Улыбышевым десятки людей, и каждый из них готов помочь ему. Какое же у него право отказываться от этой помощи?
Орленов снова вошел в проходную, где боролись затихающие шумы города с наступающими звонко- металлическими звуками завода, сунул голову в окошечко и опять попросил сторожа вызвать к телефону секретаря. Сторож, давно потерявший всякое уважение к нему, — нужный для завода человек получил бы пропуск немедленно, — зевая и закрывая рот широкой рукой, не спеша снял трубку, зажал ее плечом и начал набирать номер. Кто-то зашагал мимо Орленова по проходной завода в город, затем остановился, и Орленов, почувствовав на своей спине чужой взгляд, сердито обернулся. Перед ним стоял Пустошка.
Да полно! Пустошка ли это? Вот уж никогда бы Орленов не поверил, что человек может так измениться! Как будто тот же коротконогий, с животиком и апоплексическим лицом человек, но сколько в нем сейчас было живости, какой-то грации даже, сколько уверенности в каждом жесте! И одет он был иначе, Орленов подумал — красивее, пока не разобрался, что это всего-навсего спецовка из темного полотна со множеством карманов, в самых, казалось бы, неподходящих местах, где-то на коленях, на животе, может быть, даже и на ягодицах? Так и захотелось повернуть Пустошку и посмотреть. И каждый карман был набит чем-то до отказа, из прорезей торчали инструменты, мерительные приборы, карандаши, книжки… Нет, сейчас инженер выглядел просто мило, этакий толстячок-бодрячок, знающий себе цену…
— Товарищ Орленов! — воскликнул инженер, разглядывая посетителя с простодушным удивлением. — Какими судьбами? Интересуетесь нашим заводом?
— Нет, вами! — холодно сказал Орленов. — А вы, видать, важная персона! Целый час жду пропуска к вам!
— Пропуска? Ко мне? Так что же вы мне-то не позвонили? Вы, наверно, в дирекцию звонили? Там этого не любят. Да пойдемте, ради бога! Маркелыч, запиши, товарищ Орленов со мной.
Сонное лицо сторожа вдруг изменилось, он торопливо высунулся на зов, глянул, швырнул трубку на рычаг, что-то записал на листке бумаги и вполне уважительно сказал Орленову:
— Проходите, пожалуйста..
Орленов чуть не плюнул с досады! Надо же было потерять целый час на это нелепое ожидание!
— Вы, кажется, куда-то направлялись? — сердито спросил он.
— Что вы, что вы! Не так уж часто к нам ученые заглядывают! Прошу! Вы хотите весь завод осмотреть?
— Нет, — несколько мягче сказал Орленов. — Я хотел осмотреть трактор. Вы, кажется, говорили, что уже начали сборку?
— Начинаем, — вдруг увянув, сказал Пустошка. — Да вы не волнуйтесь, мы успеем к сроку. — И, не сумев скрыть досады, добавил: — Не испортим парада…
— Ну и плохо, если все это только для парада! — опять становясь угрюмым, сказал Орленов. — Я, признаться, думал, что вы последовательнее в своих поступках…
Пустошка, потупив глаза, как-то особенно засеменил ножками, став опять похожим на такого, каким его запомнил Орленов, и извиняющимся тоном сказал:
— Я тогда, извините, погорячился…
— Плохо горячились, — сухо сказал Орленов, — Еле тлели.
Пустошка вдруг приостановился, выпрямился, глянул на Орленова, уперев ручку в бок, и насмешливо сказал:
— Однако вас-то поджег!
Опять это был новый человек, и Орленов смотрел на него уже не без удовольствия. Он согласился:
— Верно, подожгли! Только пока, кроме дыма, ничего нет…
Пустошка весело засмеялся, сказал:
— Сюда, сюда! — и вошел в раскрытые двери цеха. Орленов последовал за ним.
Несколько слов, сказанных мимоходом и в то же время прозвучавших, как удар сабли о саблю, вдруг каким-то образом не только примирили его с Пустошкой, но и, если можно так сказать о двух фехтовальщиках, сблизили их. Он шагал теперь позади коротконогого инженера и улыбался: у Пустошки сзади на штанах и в самом деле были карманы! А по тому, как уважительно взглядывали на инженера
