рабочие и мастера, как торопливо гасили окурки, приступая к прерванной работе, Орленов понял еще, что Пустошка в цехе не только хозяин, но и уважаемый человек. Между тем Пустошка, торопливо делая какие-то замечания, шагал все дальше, пока наконец не подвел Орленова к огромной раме, начинавшей обрастать деталями.
— Вот он, ваш красавец! — сказал он.
— Почему «ваш», а не наш? — недовольно спросил Орленов.
— Общий, общий! — успокоительно ответил Пустошка, словно бы стараясь снять какую-то вину с Орленова. — Может, пройдем ко мне?
Но Орленов стоял над тракторной рамой, примеряя, что и как на ней будет расположено. Теперь трактор Улыбышева нравился ему все меньше. Рама была узка, не соответствовала высоте корпуса, машина будет не маневренной. Кабельный барабан впереди опасен, лучше бы ему находиться за будкой тракториста. Для мотора отведено так мало места, словно конструктор забыл о назначении трактора…
— Ну, пойдемте теперь к вам, — согласился он наконец, когда Пустошка повторил свое приглашение.
Они вошли в светлую, на уровне второго этажа, с окном во всю стену конторку. Орленов спросил:
— Какие же недостатки есть, по-вашему, у трактора?
— А вы их и сами увидели, — пожав плечами, сказал Пустошка. — Имеющий очи чтоб видеть, да видит…
— Имеющий уши, чтоб слышать, да слышит, — передразнил его Орленов.
— В том-то и дело, что те, кому надо слышать, заткнули уши! — печально сказал инженер.
— А вот мы им покричим! — снова поддразнил его Орленов.
— Голос у меня слабый.
— Не сказал бы — для меня он прозвучал, как труба архангела! — грубоватым тоном напомнил Орленов, и инженер окончательно смутился. — Вы говорили с директором?
— Возницына не переубедишь, — вздохнув, ответил Пустошка. — Он, кажется, искренне уверен, что лучшей машины на свете не бывало, а что она не похожа на обычный трактор, так это, по его мнению, даже и лучше, поскольку это трактор электрический…
— Да, так иногда случается! — усмехнулся Орленов, вспомнив, как с первого взгляда влюбился в машину за одну лишь вложенную в нее идею. Но сам-то он разобрался в ее недостатках, почему же директора завода, несомненно крупного инженера, нельзя убедить в их существовании. — В парткоме были?
— Я ведь человек беспартийный! — с беспокойством в голосе сказал Пустошка.
— У нас все дела партийные! — резко ответил Орленов. — Идемте!
Получилось, что на первый план выступил Орленов. Каждое его слово было как удар парового молота, тогда как слова Пустошки разве что могли царапать, как напильник. Федор Силыч все с большим недоумением смотрел на молодого ученого, пытаясь понять, откуда тот берет этакую уверенность? Уже не Пустошка призывал кого-то к действию, его самого толкали головой вперед…
Такое ощущение испытал он и в парткоме, когда Орленов, властно отстранив Пустошку, принялся высказывать секретарю сомнения по поводу трактора, те самые, о которых говорил инженер. Пустошка только поддакивал, вытаращив свои маленькие глазки.
Но секретарь был не так слабоволен, — с каким-то даже удовлетворением признал Федор Силыч. Секретарю было мало их критики, сомнений, он требовал деловых предложений. И тут Орленов спасовал.
— Федор Силыч, — смущенно обратился он к инженеру, — вы можете составить предложения, что надо изменить в конструкции и как изменить? И сделать нужные расчеты?
— Без обоснованных предложений, — сухо сказал секретарь, — заказ, оформленный, утвержденный министерством, с бухты-барахты нам не остановят! У нас ведь есть акты испытательной комиссии, которые говорят, что машина работает удовлетворительно.
— Сколько времени вам понадобится, Федор Силыч, чтобы подготовить предложения? — взмолился Орленов.
— Два-три месяца, — ответил инженер, с удивлением поглядывая на молодого ученого.
Секретарь парткома неожиданно присвистнул, услышав этот ответ, и сконфуженно притих, поглаживая пальцами худые виски с синими жилками. Он казался очень расстроенным всей этой историей. Бледный, с каким-то устало-скучным лицом и редкими бесцветными волосами, секретарь не понравился Орленову. Ученый поглядывал на него с недоумением, убежденный, что осилить его — пустяки. Но тут секретарь снова заговорил горячо, гневно:
— С чем же вы пришли на завод, товарищ Орленов? Что говорит филиал по поводу конструкции электротрактора, его Ученый совет? Разве можно на основании одних общих замечаний и сомнений губить такое дело? Я согласен, что в конструкции есть еще недостатки, я сам инженер. Но вы были обязаны прийти на завод с готовыми предложениями! И вам, Федор Силыч, должно быть стыдно, что вы до сих пор только охаиваете конструкцию, вместо того чтобы предложить исправления! Пожалуйста, приготовьте свои предложения. И я уверен, никто вам не помешает улучшить машину, если даже конструктор станет сопротивляться. Но задерживать выпуск трактора на основе одних только сомнений вам, думаю, никто не позволит.
— Вот тупой формалист! — с чувством сказал Орленов, когда они вышли из парткома, условившись, что Пустошка займется подготовкой необходимых предложений.
Вдруг инженер, усмехнувшись, спросил:
— А чем вам так насолил Улыбышев?
Орленов удивленно оглянулся.
— Почему вы думаете, что он мне насолил? А чем он вам насолил? Возвращаю вам вопрос…
— Ну, у меня другое положение! Я — инженер, начальник цеха, я обязан блюсти государственные интересы. А вы по долгу службы должны защищать Улыбышева.
Орленов стоял ошеломленный, словно его внезапно ударили. Пустошка, испугавшись действия своих слов, заговорил о чем-то другом, но Орленов перебил его:
— Значит, вы думаете, что я действую из личных побуждений? Вот как! И вы считаете, что другие тоже могут так думать?
Пустошка нерешительно пожал плечами, словно не хотел давать ответа за других. Орленов покачал головой, буркнул:
— Ну и пусть думают! — сунул инженеру руку и зашагал от завода, опустив свои широкие плечи.
А Пустошка еще долго стоял и смотрел вслед ему, хотя ученый уже давно скрылся.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В кабинете Улыбышева сидел Сергей Сергеевич Райчилин, преданно глядя на директора своими добродушными, похожими на маслины глазами.
Улыбышев давно уже заметил, что в присутствии Сергея Сергеевича обретает какую-то особенную твердость духа. Он не пытался проанализировать, почему появляется эта твердость, но едва Райчилин входил, улыбаясь почтительно и дружелюбно, у Бориса Михайловича становилось легче на душе.
Может быть, такое ощущение бывает у командира, который знает, что он не один, рядом верные солдаты. А может быть, Райчилин заменил ему, одинокому и непривязчивому к людям человеку, друга, которого иногда не хватает и себялюбцам. Во всяком случае, появление Сергея Сергеевича успокаивало Улыбышева: день казался хорошим, солнце — ярким, кабинет — уютным.
Именно потому, что у него не было ни друга, ни семьи, Улыбышев давно уже научился проверять свое настроение по окружающим его вещам, он, так сказать, сосуществовал с ними. И, может быть, поэтому он любил вещи, понимал в них толк и умел окружать себя ими с таким же искусством, как умеет это делать
