стала какой-то грустной, постной, как будто и у нее в характере что-то сломалось или менялось. Ее мальчишеская живость и непосредственность вдруг спали с нее, и на свет появился новый человеческий облик, непривычный и немного пугающий. Она оказалась мечтательницей, из тех молчаливых мечтательниц, которые живут как будто в выдуманном мире. Их нельзя разбудить резким окликом, еще упадет, как лунатик.
Сначала Орленов пытался бороться с новыми настроениями Марины. Приходя на работу и видя ее уже за верстаком или за пультом управления, он громко здоровался, но Чередниченко только слабо улыбалась в ответ, небрежно склоняя пышноволосую голову, и продолжала свое дело. И весь день затем работали они молча, обмениваясь лишь самыми необходимыми словами: «Подайте мне…», «Выключите ток…», «Запишите показания приборов…»
Но, странное дело, оказалось, что и в такие простые фразы можно вкладывать какой угодно смысл! Орленов произносил их иногда так, точно говорил: «Провались ты пропадом, я еще должен думать о тебе!» А Чередниченко произносила их, как просьбу о милости и снисхождении, и они звучали, как музыка… Чтобы не слышать этой музыки, Андрей должен был бы поступить подобно хитроумному Одиссею. Как известно, древний исследователь, оказавшись у острова Цирцеи, заклеил воском уши своих спутников, чтобы те не слышали чарующего зова. Но сам-то он слушал, зная, что спутники не дадут ему броситься с корабля. У Орленова не было помощников, которые удержали бы его от безумства, и он был вынужден сам заботиться о своей безопасности. И поэтому, чем мягче становилась Чередниченко, тем жестче относился к ней начальник лаборатории. Марина в ответ вздыхала и молчала. Но Орленова даже и вздохи раздражали. Проще всего было бы выгнать ее. Но ведь ему-то надо завершить еще одно дело.
И, расписав порядок опытов, зная, что Чередниченко ни на шаг не отступит от его указаний, Орленов решил приступить к этому делу.
— Сегодня я поеду в город, — мрачно сказал он.
Так будет лучше. Он хоть на некоторое время избавится от Марины, отдохнет от ее печальных глаз, обращенных на него с таким выражением, будто перед нею без трех минут покойник…
— Хорошо, — покорно согласилась Марина.
Орленов понял, что она не верит в успех его атаки, и, как ни странно, почувствовал некоторое огорчение. Впрочем, тут же утешился: Марина забыла, что Улыбышев имеет теперь дело не только с Пустошкой!
Впрочем, Улыбышев, кажется, не очень их побаивался. Вернувшись из поездки, он отдался оживленной деятельности и на острове и в городе. Даже по ночам окна директорской квартиры полыхали ярким светом, как будто Борис Михайлович все еще продолжал метаться по пустынным комнатам, ища, к чему бы приложить свою не растраченную до конца за день энергию. Однако для Орленова он оставался неуловимым.
Очевидно, секретарша директора раз навсегда получила строгий приказ отвечать на его звонки: «Директора нет и не будет!»
Заседание партбюро еще не было назначено. Вероятно потому, что Подшивалов заявил категорический протест против постановки вопроса о недоделках в конструкции трактора и Горностаев никак не мог уломать его. Остальные члены бюро занимали выжидательную позицию…
В эти дни Андрей получил письмо от Маркова.
Марков писал в шутливом тоне, что очень доволен своей работой, хотя рядом с Шурочкой Муратовой было куда интереснее. Что он очень занят, так как плетет гигантскую электрическую сеть на четырех тысячах гектаров, в которую надеется уловить тракторы. «Жаль только, — писал он, — что сеть слишком густа, силовые линии приходится ставить на расстоянии двухсот метров одну от другой, подсчитайте сами, сколько столбов и цветного металла надо на гектар…» Орленов подчеркнул эти строки, Марков пытался бороться с Улыбышевым и из своей ссылки. Это было тоже уязвимое место в конструкции — малый радиус действия улыбышевского трактора. Дальше Марков писал, что Улыбышев, по-видимому, старается обезопасить себя, он нашел верных помощников в районе, которые, если понадобится, выедут в область, чтобы «дать бой критиканам и невеждам». И тогда тот же Улыбышев скажет: «Видите, я сомкнул науку с практикой, а Орленов только разрушает, ничего не предлагая взамен».
К письму была приложена схема полей, выполненная твердой рукой Маркова. Орленов, до сих пор представлявший себе работу трактора только теоретически, вполне оценил заботливую услугу союзника. Схема и простейшие подсчеты с безжалостной точностью показывали, как нерационально тратит Улыбышев дорогой электрический провод и столбы. Одна установка сети начисто снимала всю экономию на горючем, о которой говорил Улыбышев, защищая свой электротрактор, а стоимость установленных на полях линий покрыть было нечем.
С письмом Маркова Андрей и поехал в город к Пустошке.
Комическое впечатление, которое когда-то произвел на него Федор Силыч, давно уже прошло, но Андрей все равно не мог поверить, будто смешной инженер похож на других людей, что у него могут быть жена, дети. Однако, оказавшись в квартире Пустошки, Андрей с изумлением увидел, что Федор Силыч окружен дружной семьей, причем и взрослые члены семьи и дети души в нем не чают. Должно быть, именно смешная наружность и сделала Пустошку примерным семьянином. Да он и сам души не чаял в своих, только и слышалось: мамочка, бабуленька, крошечка… Крошечками он подряд называл своих детей, и Орленов улыбнулся: не потому ли, что трудно запомнить много имен? Так вот откуда пошла у Пустошки любовь к уменьшительным! Не мудрено, если старшему потомку инженера едва стукнуло десять лет, а последнему отпрыску — десять месяцев! С такими и сам превратишься в ребенка!
Однако едва выяснилось, что «дядя», — так Орленова еще не называли! — пришел по делу, как вся стая воробьев, сначала окружившая было его, выпорхнула из комнаты, и хозяин с гостем остались одни. Через пять минут молоденькая и смущающаяся — должно быть, от обилия детей — жена Пустошки принесла чай, печенье, варенье.
Орленов взглянул на нее раз, два, но Любовь Евграфовна словно бы не замечала этих взглядов, хотя в них сквозило ясное желание отделаться от нее. Продолжая смущаться и краснеть, она тем не менее упрямо возилась у стола. Наконец Орленов сердито крякнул. В ответ на это жена Пустошки, подняв большие серые глаза, тихо сказала:
— А вы говорите, что хотите, мы с Феденькой друг от друга не таимся. И о тракторе я все знаю и о вас тоже…
Андрей в упор и уже с большим любопытством посмотрел на Любовь Евграфовну. Она опять вспыхнула и опустила лицо. Он пытался угадать, как она знает, как друг или как враг? У нее было право опасаться такого гостя, даже ненавидеть его, как возмутителя семейного спокойствия. Теперь-то уже понятно, что Улыбышев властолюбив и злопамятен. Достаточно вспомнить Маркова, письмо которого привез с собой Андрей. Но она замолчала, как будто сказала все, разлила чай и села с краю стола, готовая сейчас же вскочить и побежать на кухню, если гостю что-нибудь понадобится, и в то же время всем видом показывая, что наедине их она не оставит. Андрей взглянул на Федора Силыча, и тот торопливо сказал:
— Да, да, Люба знает. Она и посоветовала к вам тогда обратиться!
Теперь пришла очередь краснеть Орленову. Он вспомнил первый разговор с Пустошкой, свое оскорбительное недоверие к инженеру. И в то же время горькое чувство поднялось в нем: никогда, никогда уже не сможет он сказать так о своей жене. Нина испугалась первого толчка, который обрушился на их семейную ладью, и готова, кажется, покинуть ее, если даже придется прыгать прямо в воду.
Сожаление о себе словно бы подтолкнуло Андрея и сделало его решительнее. Ничего не ответив на робкое пояснение Федора Силыча, он сердито отодвинул стакан и принялся жестко анализировать поведение своего единомышленника, не стесняясь ни сидящей рядом женщины, ни умоляющих взглядов Пустошки. Он без труда доказал инженеру, что тот действовал, как типичный кустарь-одиночка, а в наш век, заявил он, никакое кустарничество к успеху привести не может!
Федор Силыч, пыхтя и отдуваясь, пил чай, вытирал лысину большим платком, раздраженно глядя на критика покрасневшими глазками. Когда же он попытался возразить Орленову, Любовь Евграфовна грустно сказала:
— Андрей Игнатьевич прав…
После этого неожиданного выпада инженер замолчал и только, когда Орленов кончил свою
