чтобы узнать о здоровье больного, а на свиданье к любовнику.
Все это Марина отметила одним взглядом и, как умеют женщины, не только увидела, но и определила характер наряда. И Нина не смотрела на пол, как Пустошка, а гордо держала хорошенькую головку на длинной и прямой шее, поводя вокруг глазами. К такой нянька, наверно, не осмелится подойти со своими рассуждениями. Марина невольно сравнила, — не оглядывая себя, а мысленно — свой наряд с нарядом другой. Она за последнее время опустилась. Ей не для кого было наряжаться. Единственный человек, восхищенного взгляда которого она так ни разу и не уловила на себе, теперь лежал без памяти. А эта женщина хотела, чтобы на нее смотрели и ею восхищались все. А может быть, она нарядилась так для своего нового мужа? Хотя он тоже отсутствовал. Значит, наряды и прихорашивание составляют все ее существо? Тогда нельзя завидовать Улыбышеву. Недолго директор сможет удержать возле себя такую птичку. «Вот погодите, — со злорадством подумала Марина, — Орленов очнется, вернется к жизни, он собьет тогда спесь с Улыбышева. Может, сам Улыбышев и пытался его убить…»
От этой мысли Марине стало зябко, но она не отступила. Так же, как и при встрече с Пустошкой, она подошла к скамейке и, не здороваясь, опустилась на нее.
— Что вы тут делаете? — спросила Нина. Она тоже не хотела здороваться и говорила, не глядя на Чередниченко.
— Жду суда, — сумрачно ответила Марина.
— Какого суда?
— Скорого и справедливого. Над вами и над теми, к кому вы переметнулись.
Голос ее прозвучал так торжественно, что Нина невольно вздрогнула.
— Что вы имеете в виду?
— Измену.
Орленова вспылила. В глазах ее, обращенных теперь к Марине, вспыхнули злые огоньки.
— Вы… Вы… Какое у вас право, разговаривать со мной таким тоном? Кто вы такая?
— Я просто товарищ. А вот вы — бывшая жена и нынешняя любовница другого!
— Как вы смеете?
— По праву друга вашего бывшего мужа.
Чем сильнее раздражалась Орленова, тем спокойнее становилась Марина. О, у нее было право! Каждое ее слово било, как пуля. И Марине доставляло истинное удовольствие видеть, как корчится эта женщина от боли, которую наносят ей беспощадные слова. Пусть знает!
— И зачем вы сюда пришли, — презрительно продолжала она. — Чтобы добить его? Но он защищен от вас каменными стенами. Хотите примирить его с Улыбышевым? Но, когда он вернется к жизни, он уничтожит вашего любовника. Ничего у вас не выйдет! Отныне вы больше никогда не добьетесь успеха!
— Вы сумасшедшая! Истеричка! — Нина встала и смотрела на нее со страхом, которого не могла скрыть.
Теперь Марина насмешливо улыбалась.
— Идите, идите! Вам здесь не место! — напутствовала она Орленову, которая медленно пятилась к двери. — Я не дам вам отравить человека. Я его люблю! Вы слышите? Люблю!
Последние слова Нина слышала, уже открыв дверь. Из кабинета дежурного врача выглянули две головы в белых косынках. Знакомая Марине няня вышла из-за угла коридора, волоча свою швабру…
Нина стояла в открытой двери, не находя слов. Потом она быстро повернулась и бросилась на улицу. Марина засмеялась, хотя ей не было смешно. Ей было грустно. Разве так мечтала она признаться в своей любви?
В это время со второго этажа сбежала молоденькая сестра, остановилась среди приемной и сказала громко, с торжеством, как будто от нее и только от нее зависело все, что произошло там, |наверху, откуда она прибежала:
— Кто тут к Орленову? Он чувствует себя хорошо и может принять посетителей. На свидание дается три минуты. Старайтесь не волновать его, говорите только о личных делах… Вы — жена?
Радость, охватившая Марину, была так велика, что она не могла проронить ни слова. Затем она испугалась: а что, если ее, назовись она посторонней, не примут? И она торопливо ответила:
— Да… жена.
— Няня, халат! — крикнула сестра, не удивляясь тому, что посетительница готова сама упасть в обморок.
Эту маленькую сестру, этого ангела-утешителя ничем нельзя было удивить. Она вела себя так, будто была главным целителем и раздатчиком радостей. Искоса взглянув на молодую женщину, надевавшую халат, она одобрительно кивнула и приказала:
— Идите за мной!
И Марина, тяжело дыша, пошла по тому пути, по которому должна была идти та, другая…
Андрей так долго был вне мира с его радостями и огорчениями, что возвращение обратно давалось ему с огромным трудом. Он не сознавал течения времени — иногда ему казалось, что он лежит годы, прикованный к больничной койке, в белых отсветах от стен и марлевых занавесок — днем и в синем мареве затемненной лампы — ночью. Потом ему думалось, что это всё еще продолжается тот страшный удар молнии, который потряс его тело и душу, продолжается в виде смены световых эффектов, а само время остановилось. Надо только напрячь усилия, и можно будет вырваться из этого состояния оцепенения, в котором он находится, и тогда мгновение, растянувшееся на тысячелетия, вдруг оборвется, он встанет с постели и продолжит свои незавершенные дела. Мучительное сознание незавершенности дел угнетало Орленова больше всего, едва он приходил на какой-то краткий миг к сознанию своей беспомощности.
Но вот что-то произошло в нем самом или в окружавшем его призрачном мире. Сумрачное движение прекратилось, медленно выдвинулись из мрака и стали на свои места стены, стулья, спинка кровати, в которую он упирался ногами, белые занавески на окне. Все утвердилось прочно и постепенно, и Орленов понял, что он жив, что он долго болел, хотя еще и не мог определить сроков. Судя по тому, что у него выросла жесткая курчавая борода, болезнь могла продолжаться месяцы, но теперь он выкарабкался из страны снов и мог все начинать сначала.
В то время, когда внизу, в приемной, две женщины беспощадно уничтожали одна другую, молоденькая сестра брила Орленова, попутно рассказывая о тех страхах и сомнениях, которые владели ею и врачами, когда пациент находился между жизнью и смертью. Потом пришел врач и произнес дюжину тех обязательных слов, которые Орленов слыхал и прежде, когда лежал в госпиталях: «Молодец! Молодец! Теперь вы пойдете на поправку!» — как будто он и в самом деле мог встать и пойти… Затем его накормили, и он впервые ощутил вкус пищи, так как до этого его питали искусственно. Потом откуда-то возник молодой человек с усиками, незнакомый Орленову, но державшийся дружески-непринужденно, который задал несколько вопросов: не помнит ли Орленов, выключил он ток, когда уходил из лаборатории накануне того дня? Как мог в такой образцовой лаборатории оказаться оборванный и оголенный провод? Как произошло несчастье? Помнит ли Орленов внешний вид лаборатории, когда он открывал дверь, и не поразило ли его что-нибудь в этот момент?
Сначала Орленов думал, что это кто-нибудь из врачей, которому ответы требуются для истории болезни. Но вопросы молодого человека невольно смущали. Затем, пристально глядя в глаза Орленову и ничуть не смущенно извиняясь за то, что беспокоит больного (слова и тон не совпадали между собой), молодой человек спросил Андрея:
— Существует мнение, что вы пытались совершить самоубийство, причиной которого был уход жены. Так не можете ли вы объяснить мне, как же вы забыли о том, что Чередниченко поставила на ввод предохранитель и включила его перед уходом из лаборатории?
Орленов возмутился — коммунист и самоубийство! — и хотел сказать, о чем он думал тогда, но молодой человек улыбнулся и продолжал:
— Не волнуйтесь, лучше, если будут думать, что это была небрежность…
И Орленов замер, впервые поняв, что он еще ни разу не подумал о том, что произошло с ним в лаборатории. А вот другие: этот молодой человек, на котором халат сидит так ловко, что его можно принять за щеголя-врача, и еще десятки людей все время думали о нем и за него…
