— Пойти, что ли, дать еще бой моему старику? — сказал он, усмехаясь. — Чтобы заряд не пропал? А? Как вы думаете?
— Дайте, дайте! — засмеялся Орленов.
— Вот и я думаю. Если уж мы начали дело, не останавливаться же на полпути? Понимаете, чую в себе какие-то силы молодецкие! Даже моя старая кормушка: чинить, паять, кастрюли заливать — не страшна. Отчего бы это? Впрочем, если Подшивалов и выгонит меня, я буду надеяться на вас. Верно?
— Не выгонит! — убежденно сказал Орленов.
— А ведь я тоже так думаю, — удивился Марков. — И не знаю — почему? Кажется, мог бы заболеть неверием во всех людей, а меж тем, наоборот, стал в них больше верить. Ну, пойду к старику!
Он поднялся, еще раз склонился над Орленовым, потрепал по одеялу в том месте, где выдавалось плечо, и вышел — прямой, независимый, быстрый.
И Орленов еще долго переживал открытие нового человека, понимая, что никогда уже не увидит прежнего Маркова, который так не понравился ему когда-то. И радовался новому другу, которого нашел.
А в воскресенье утром зашла та молодая сестра, которая любила изображать из себя всеобщего ангела-целителя. С порога она воскликнула:
— Орленов, к вам гости! — и, уходя в другую палату, где должна была утешить еще одного страдальца, добавила с явно выраженной завистью в голосе: — Ужас до чего хорошенькая!..
Орленов вздрогнул. Он ждал сегодня Марину, но Марина не производила особого впечатления на сестру. Кто же пришел? Глаза у него расширились и заблестели. Это могла быть только Нина.
Солнечный свет падал из окна на дверь плотной, как бы ощутимой, желтой пеленой. Нина вдруг возникла из этого света, словно материализовалась из него. Вначале Орленову показалось, что солнечные лучи — они ведь имеют давление — уничтожат, рассеют это видение, но она все приближалась, дробно стучали каблучки, и он закрыл глаза, не в силах вновь смотреть на то, что безвозвратно утратил. Шаги ее остановились у постели, затем раздался тревожный голос:
— Тебе плохо, Андрей?
Он с усилием открыл глаза. Но за это мгновение ощущение слабости исчезло, теперь его глаза смотрели — он это знал — зорко и холодно. Только так и можно было смотреть на видение, чтобы оно не смущало. Это было правильно. Смутилась она. Проявление слабости, подмеченное ею, — женщины так умеют подмечать и использовать наши слабости! — прошло, и она не знала, как быть. Она спросила с принужденной улыбкой:
— Ты даже не пригласишь меня сесть?
— Садись, — ответил он и сделал короткое движение, указывая на стул.
Андрей внимательно разглядывал ее, но она видела, что он смотрит изучающе, как смотрел бы на постороннюю женщину, пришедшую к нему по делу. Да, безусловно красива, несмотря на неправильность всех черт лица. Это тот случай, когда даже в понятии красоты минус на минус дают плюс. Ни одной ярко выраженной классической линии, все в отдельности неверно и неясно, а в общем получается особый стиль. Говорят, что и безобразие может быть прекрасным. Это утверждали, кажется, декаденты. Они еще приводили в пример стиль рококо, барокко… На ней что-то яркое, розовый костюм, черные замшевые туфли — этих вещей он не знал, — может быть, она нарочно оделась так, чтобы он понял, как она счастлива?
Когда женщина счастлива, об этом говорят глаза, губы, даже ноздри. Но лицо ее не говорило о счастье!
И от этого она еще ближе, роднее! О разум, защитник обиженных, приди на помощь ко мне, дай мне сделаться твердым как камень, холодным как лед, спокойным, как пульс покойника, так говорил Маяковский, а он умел быть бесстрастным даже тогда, когда задыхался от страсти. Зачем ты пришла? Чтобы нарушить мой покой? Но у меня нет покоя! Чтобы вернуть меня? Но я не уходил от тебя!
Мысли пронеслись, как дыхание, как молитва. Но Нина не замечала волнения Андрея. Может быть, потому, что сама была слишком взволнована, может быть, потому, что готовила какой-то удар и боялась его нанести.
«Ага, я понимаю, — вдруг подумал Андрей, — ей нужен развод! Она попросит меня взять вину на себя. Они, эти милые женщины, сначала наносят оскорбление, а потом себя же почитают обиженными и перекладывают все последствия на плечи того, кого обидели. Наверно, это так и есть. Сейчас она будет просить…»
Нина открыла сумочку, вынула платок, но не поднесла его к глазам, как ей, наверно, хотелось, а только мяла в руках, разглядывая кончики туфель. Ничего не скажешь, туфли красивы, но сколько времени можно смотреть на них?
— Я бы убрал эти лакированные цветы с замши, — сказал Андрей, проследив за ее взглядом.
Нина вздрогнула, потом подняла на него глаза. Он остался таким же шутником, человеком неожиданных слов и поступков. Ей стало как будто легче, она улыбнулась, улыбнулась с неожиданной высокомерной снисходительностью.
— Ты никогда не любил разглядывать мои наряды. Я думаю, что ты не знаешь ни одного моего платья.
— Почему же, — смирно заметил он, — я помню. Например, то голубое, с воротником «Екатерина Медичи», которое ты сделала ко дню защиты моей диссертации… А что, Улыбышев более внимателен?
Она прикусила припухлую верхнюю губку. По-видимому, ей не понравилось начало разговора. Однако решительность всегда была в ее характере, поэтому она бросилась вплавь.
— О, мужчины все одинаковы… в этом…
— А в другом?
Ему доставляло удовольствие растравлять свои раны. Она поняла и не пожелала продлить это удовольствие.
— Я, собственно, пришла разговаривать не о нарядах.
— Так. О чем же? Кто ты? «Певец в стане воинов»?
— Твои пародии оскорбительны. Борис Михайлович так не говорит.
Он и не думал об Улыбышеве. Ага, так. Должно быть, многоученый муж уже надоел ей своими цитатами, иначе она не отнеслась бы к этому замечанию столь болезненно. Прекрасно. Но что прекрасно? Если мне плохо, то пусть ей будет хуже? Довольно противная мораль! Он откинулся на подушку, снова закрыл глаза. Она обиженно продолжала:
— Я ведь не напоминаю тебе о Чередниченко, которая дежурит тут каждый день и выдает себя за твою жену.
Он взглянул одним глазом, не поворачивая головы. Ну да, лицо опущено. Ревнует. Поздно, матушка, поздно!
— О аллах! — воскликнул он, все еще пытаясь притвориться веселым. — За чью же ты выдаешь себя жену? Имей в виду, многомужество запрещено даже мусульманкам.
— Перестань! — со слезами сказала она.
Слезы — это что-то новое в ее характере. Видно, большая нужда заставила ее прийти сюда, если она готова заплакать.
Он повернулся лицом к Нине:
— Я слушаю.
— Зачем ты ссоришься с… Улыбышевым?
Ага, она не знала, как сказать! С мужем? С Борисом? Нет — она выбрала самое безразличное.
— А разве я ссорюсь? — самым невинным тоном спросил он.
— После несчастья с тобой Борис Михайлович был так огорчен. Он решил, что это произошло из-за… меня…
Дорого ей далось такое признание.
— А он абсолютно ничего против тебя не имеет. Он даже согласен, чтобы ты принял участие в разработке конструкции нового специализированного трактора. Даже с Пустошкой. Он все равно включил тебя в список соавторов за твой прибор. Зачем же тебе ссориться с ним? Ну, я поступила неправильно, я ушла от тебя. Но ведь и ты был виноват! Я же молчу о твоей связи с Чередниченко… Я, по крайней мере, поступила честно, искренне, просто ушла, а ты, ты обманывал… — голос ее прервался.
