Кабала

бы изменить не каждого канца, а прежде всего себя самого. Если вы обещаете мне эти способности, то давайте пилюлю! Я даже требую ее! Ведь терпеть дальше разгул национального мракобесия никак невозможно. Ух, тогда возьмусь я за них с неистовой страстью! О моей ненависти будут слагать легенды. Количество жертв меня не пугает. Дайте таблетку Кошмарова и сами убедитесь, на что способен Григорий Помешкин. Я готов воздать по заслугам миллионам, даже десяткам миллионов!

— Спросите его, — шепнул мне профессор, — как он поведет себя без моей пилюли? Какое чувство к ним он сегодня испытывает? Ведь я хочу вывести новый, идеальный вид канца, а не усилить уже существующие эмоции. Развить решительность и способность к действию.

— Григорий, наша задача наметить контуры человека будущего, а не расквитаться по нынешним долгам с кем бы то ни было, — пояснил Парфенчиков. Я могу понять твою ненависть к функционерам. Но почему ты не действуешь? Не переносишь свою страсть в практику? Признайся, что именно тебя сдерживает от радикальных шагов сегодня?

— Я всех ненавижу. Но моя ненависть — порождение не злобы вообще, а сумасшедшей любви к самому себе. Меня не хватает на других. Ведь любовь — такой же лимитный ресурс, как время или объем. А если он исчерпан, идет поиск чего-то нового. Таким новым может стать ненависть. У меня это и произошло. Я действительно не похож на остальных. Вот ответ на ваш вопрос. Я не хочу, чтобы мои чистейшие руки были вымазаны кровью ненавистных созданий. Почему я надеюсь на таблетку профессора? Я уже не раз себя об этом спрашивал. Или я вылечусь от чрезмерной самовлюбленности, или переломлю себя и объявлю бой проклятому миру.

— А чем не устраивают вас ваши нынешние чувства? Ведь вы милый человек, приятный в общении. Я во всяком случае в вашем обществе ощущаю комфорт, — заметил Петр Петрович. — Поэтому не хочу верить в ваш экстремизм.

— Правда? Очень приятно. Впервые приходится такое слышать. Спасибо. В последнее время я все чаще испытываю неудовлетворенность, а она может стать детонатором. Скажу вам честно, это меня пугает. С чем в таком случае я останусь? Мой радикализм растет. Видимо, поэтому я занят сейчас поиском запасной идеологии. Мне нужны чувства альтернативные или те же, но искусственно либо естественно усиленные.

— Теперь давайте о другом. Что вы пили у меня на кухне? — Я чувствовал, что он меня не понимает.

— Вначале я думал, что пью чай. Но после того, как очнулся на кровати, мне представилось, что я выпил какойто неизвестный отвар. Теперь я чувствую себя прекрасно да еще увлечен беседой. А потому забыл вас спросить: чем же вы меня потчевали? Рассказывайте, если не секрет.

— Я дал вам именно то, что, полагал, вы знаете и что до того уже приняли.

— Что это? Не понимаю…

— Уверен, что в мое отсутствие вы глотали кукнар — желтоватый порошок из этой медной миски. Я решил, что вы знакомы с этим делом, потому в знак гостеприимства предложил его вам опять.

— Ах да, было такое… Я из любопытства лизнул пару раз это странное зелье. Так что это?

— Молотый опийный мак… На языке пушту — кукнар.

— Ох, господи! А у вас он откуда? В наших краях я ничего подобного не встречал. Прямо мистика!

— Я его с собой привез. Помогает существовать. С ним легче переносить обиды и горечи жизни. В нашем российском мире без него я не жилец.

Помешкин не смог утерпеть и быстро спросил:

— Такая сильная ненависть к реальности? Или все же зависимость от зелья?

— Не столько физиологическая, сколько духовная. Выпил пару ложек и приискиваешь, куда бы спрятаться от всего мира. Сам себе и барин и холоп. Он вызывает игры разума, а они стали самым превеликим моим удовольствием. Лучше них ничего быть не может. После него напрочь забудется тоска и сердечная горечь. — Он съел еще две ложки. — Конечно, это было извращением. Но после пяти лет тесного обоюдного знакомства иной раз желание даже покруче поступки подсказывало. Да, тут не до шуток, — продолжал Петр Петрович. — Опийная соломка — вещь серьезная, может с разумом выкинуть что угодно. И в прошлое забросит, и в будущем надолго застрянешь. — Он откусил пряник и уставился на Помешкина. Ему хотелось услышать комментарий в связи с обстоятельствами, о которых Парфенчиков коротко поведал. Григорий сосредоточенно молчал. Казалось, слова соседа его глубоко тронули. Петр Петрович доел пряник, когда тот неожиданно спросил:

— Ах, вот почему я себя не узнаю! Довольно быстро впал в какое-то не свое состояние. Кажется, о Китае сам с собой разговорился. Или во сне это было? Никак сообразить не могу. Вроде не одурел, а себя будто потерял. И навязчивая мысль преследует, что не Григорий Семенович я теперь, а какое-то незнакомое существо. Я и так плохо себя знал, хотя безумно любил. А тут совсем потерялся, и чувства к себе поостыли. И не то что я этим огорчен, напротив, я даже про себя тайком радуюсь, что вдруг так свободно разговорился. Может, и свободнее жить стану. В своем обычном состоянии я бы никогда на такое не решился. Скажи честно, этот кукнар и есть ваша нанопилюля? Что-то изменил он меня кардинально. И, надо сказать, довольно быстро и смело. Просто боюсь верить! А теперь все время думаю: какой Помешкин лучше? Без кукнара или с ним? До знакомства с тобой или после? Продолжить искушать себя маком или остановиться и навсегда сказать этому делу нет? Сложная дилемма. Пару часов назад я об этом и не помышлял, был уверен, что жизненная идеология выстроена. А тут такой перекресток! А где найти этот кукнар? Ты сказал, опийный мак. У нас в Сибири он не растет.

— Ему надо сорок дней тепла, солнца, и он нальется опийным молочком, — сверкнув глазами, объяснил Петр Петрович. — Вашего короткого, но жаркого лета хватит, чтобы в конце августа собрать неплохой урожай. Конечно, головки будут не с мужской кулак, а с женский кулачок. Но после измельчания в мясорубке формы пропадают, а с ними и горчинки слабого урожая. Главное не в размере головки, а в количестве молочка. На своем участке я высаживаю мак с надеждой, что урожай составит мне запас на два-три года. Это еще с учетом угощений званых, — с легкой усмешкой взглянул он на Григория, — и незваных гостей. Посеял — и лежишь, кайфуешь, возбуждаешься играми разума. А он растет себе, наливается Божественной энергией.

«А я все удивлялся и ломал себе голову, что сажает в фатеевском огороде столичный незнакомец, — вздрогнул Помешкин. — Мак он сажает. Мак! Прекрасно!»

— А привыкание к этому самому быстро происходит? — спросил он.

— На седьмой-десятый день. У каждого по-разному. В основном от дозы зависит. Чем она выше, тем быстрее на него садишься. Если произошло привыкание к одной дозе и он перестал уже пощипывать сознание, не вызывает прихода — пика блаженства, после которого открывается мир, Вселенная, — то необходимо повышать. И так каждые дветри недели.

— А что станется, если ты привык, а его нет и достать невозможно? Тяжелое состояние?

— Мне даже при одном воспоминании становится дурно. Ломка, или абстинентный синдром, — труднопереносимая штука. Если долго сидишь на нем, возможен и смертельный случай.

— Как избежать ломок?

— Не привыкать и не пить вообще.

— А ты же не отвыкаешь…

Парфенчикову хотелось сказать: дескать, парень, нечего тебе с этим делом круто завязываться, опасно оно, да и скоро самому придется соломку искать. Иди дальше по своей жизни, зачем я тебе нужен со своей головной болью и одержимостью? Но, взглянув на онемевшего от восхищения соседа, Петр Петрович передумал. «Теперь он все равно к этому придет, — мелькнуло у него в голове. — А сколько опасностей может ожидать его на первых порах? Не жалко ли этого честного парня? К деньгам ведь он не притронулся, а мог спокойно взять и смыться. Больно мне его одного на открытую дорогу выпускать». Потом он подумал-подумал, и сказал о восторженном непрочном чувстве все начистоту:

— Я не страшусь абстиненции, хотя сердцу человеческому чрезвычайно обременительно переносить ломку. Особенно тяжело тем, кто плотно сидит на нем. С опытом приходят