Впрочем, уже через пару шагов он оказался перед тем самым магазином и шагнул в пустой торговый зал. Финансовый кризис и опущенный до срамоты рубль лишили многих канцев возможности пользоваться услугами товарного рынка. Местным жителям теперь в основном приходилось питаться консервированными овощами с собственных приусадебных участков. Девица, сидевшая за кассой, оторвалась от книги и с улыбкой, причем как-то особенно, взглянула на Петра Петровича. Подобного выражения лица, обращенного на него, Парфенчиков не помнил. Скорее всего, такого и в помине не было. Москвич растерялся. «Почему она так заинтересованно смотрит? — подумал он. — Может, у нее тоже какой-то заранее составленный план имеется? Ее улыбка сбивает меня с главной линии. Я теряюсь от смущения».
Голос кассирши привел его в чувство:
— Шеф предупредил, что если за день в магазине окажется меньше десяти покупателей, то уже завтра я буду уволена, а он закроет бизнес. Вы у нас одиннадцатый! Это меня сильно порадовало — значит, завтра у меня еще один рабочий день. А почему вы ничего не выбрали? Просроченный товар мы не оставляем на полках… Может, помочь? Скажу честно, до дневного плана нам осталось четыреста семьдесят рублей. Нет-нет, я не прошу что-то купить, о плане у меня случайно вырвалось… Простите.
Она взглянула на Парфенчикова в крайнем замешательстве. Ему показалось, а может, так и было, что по ее щекам покатились слезинки. Ком застрял у него в горле. Глаза Петра Петровича забегали по прилавкам. Потом в каком-то помрачении рассудка он вытащил из кармана четыре запечатанные пачки банковских билетов и положил перед кассой. Единственное, что удалось ему с силой выдавить:
— Это вам! Пошли!
— Что вы, что вы! Я не могу взять… Да и стою я значительно меньше… Зачем так много? Столько мне никто не предлагал… Было, правда, пятьсот рублей, два раза по триста, но четыреста тысяч… Господи, это же огромное состояние… Уберите, иначе я разрыдаюсь… Я же инвалид… За такие деньги меня тут прибьют… Горло перережут… Уберите, прошу вас!
— Это вам! — настаивал Парфенчиков. — Пошли!
Других слов он не находил.
— Вы лучше купите на четыреста семьдесят рублей товар, — лепетала хромоножка. — Тогда я получу дневной заработок… Мне платят сто двадцать рублей в день. Спрячьте свои пачки… Советую вам хорошо схоронить их. В нашем городке вы новичок, узнают, что у вас большие деньги водятся, будут неприятности… В нищете наш народ озлобленный… Страшный… За копейку, за глоток водки, за пару картофелин могут жизни лишить. А за такое состояние… Даже страшно подумать…
Тут наконец робость прошла, Петр Петрович пришел в себя и произнес:
— Значит, если я ничего не куплю, вас уволят. А как вы жить-то будете? Безработным особенно тяжело. Возьмите деньги и пойдемте со мной. А забеременеете — я вам в два, три, в пять раз больше дам. Но идти надо сейчас. Другого времени для этого дела у меня нет.
Смущенно, однако без малейшего гнева она взглянула на меня:
— Ты что, взаправду ребенка желаешь? Но почему выбрал меня? Хромая я, и грудь у меня небольшая. Совсем не сексуальная особа, опытом в этом деле не обзавелась. Ребенка, конечно, мне самой хочется… Мужа в нашем городке заиметь невозможно, у нас даже стройные и грудастые, с красивыми лицами, мужей найти не могут, а мне с моими данными на что надеяться? Но ребенка с одного раза… Разве возможно такое? А как я его воспитывать буду? Алименты станете платить? — Так возьмите деньги в счет будущих алиментов, — нашелся он. — Пачки эти и для вас, и для малыша. Как тут без них обойдешься. Теперь за все платить надо.
— А тебе-то для чего ребенок, да в такой спешке? Словно за тобой гонятся. Или ты уезжаешь? Ведь можно спокойно: переселяйся ко мне, есть своя комната, телевизор…
— Нет-нет, у меня свои причины для спешки имеются, но не будем об этом. Так пошли?
— А как тебя зовут?
Петр Парфенчиков. Пожалуйста, поторопись.
— Ты даже имени моего не знаешь, а захотел иметь от меня ребенка! Хоть спроси, как меня зовут.
— Спрошу, обязательно спрошу. Впрочем, можешь сказать сама. Пошли!
Так просто я уйти не могу. На кого магазин оставлю, кому дневную выручку передам? Получше спрячь деньги и жди меня на улице. Через четверть часа я выйду. А зовут меня Катя Лоскуткина. Будешь знать имя матери своего будущего ребенка… Правда, если Бог поможет.
— Отлично!
Вложив во внутренние карманы куртки пачки банковских билетов, Парфенчиков вышел из магазина. Он не ожидал, что переговоры окажутся такими несложными. «Да, смущался, да, робел и не находил слов, но не унижался, не просил, а как бы даже требовал», — успокаивал он себя.
Шел девятый час вечера, но было еще светло. Казалось даже, что солнце забыло спрятаться за горизонт и, по майскому обычаю, залить городок красным светом. В тишине пустой улицы Петр Петрович услышал, как щелкнул затвор замка. Обернулся. Лоскуткина взяла его под руку и, смотря в сторону, приглушенно сказала: — Пошли ко мне. Непривычный по ритму стук ее каблучков напомнил ему неровную работу собственного сердца при передозировке кукнаром. Оно тоже словно приволакивало, хромало.
Ее комнатка была не больше пятнадцати квадратных метров. Кровать, тумбочка, на ней старенький телевизор. В одном углу лежал чемодан, в другом стояла обувь, прикрытая газетой. По стенам на гвоздях висела верхняя одежда, а за дверью шумел облезший холодильник.
— Так я и живу. Правда, в бедноте, но не нищенствую, не отдалась зеленому змию, хотя в нашей деревне мои одноклассницы уже спились. Не скажешь, что им только по двадцать пять. Испитые физиономии, искалеченные жизни, полнейшее безденежье. Ты, Петр, присаживайся на кровать. Стула у меня пока еще нет». Она сама присела и потянула Парфенчикова за руку, дескать, не стесняйся, садись. Затем замолкла, словно ожидая с его стороны каких-то действий. Петр Петрович выложил деньги, облокотился о подушку, закрыл глаза и как-то позабыл о цели визита. Сколько времени прошло — трудно сказать. Но в какой-то момент он почувствовал ее прикосновение. «Петя, если ты устал и хочешь спать, раздевайся… Ложись. Впрочем, я могу сама тебя раздеть». Тут он с трудом разлепил веки: «А, это вы! Простите, я забылся. Ушел в себя». Осмотревшись, он вспомнил, где находится. Все было знакомо, а на подстилке перед кроватью лежали четыре пачки банковских билетов. «Это я их выложил», — мелькнуло в голове. Тут он окончательно уразумел, зачем явился в этот дом, но сейчас вся ситуация выглядела пресной, скучноватой и, в общем, дикой.
— Так мне раздеть тебя? — повторила она.
— Нет, спасибо, позже…
— Что, светло?
— Да, — сам не зная почему, согласился он.
— А как мне быть? Снять с себя платье? Лечь рядом?.. Ты же ребенка хочешь…
При этих словах господин Парфенчиков вдруг испугался. «А если у меня не получится? Я думал об отпрыске, о мутациях опийной спермы, об участии в эксперименте качественного обновления русского человека, а о главном-то себя не спросил: способен ли я на такое обычное мужское дело? Что-то не помню, чтобы в последнее время у меня шевелилось ниже пояса. Он как бы существует, висит себе тряпкой, даже нижнее белье его никак не ощущает. Вроде бы он есть, но в параличе, без подобающих функций, без малейшего интереса к своему предназначению». Катерина словно подслушала его переживания, потому что спросила:
— Как долго ты не был с женщиной?
Петр Петрович не хотел отвечать, но все же выдавил:
— Точно не помню, только давно.
Хотя тут же вспомнил, как пару лет назад был с путаной в Египте. Тогда вроде все функционировало. Он платил ей пятьсот долларов в день, смаковал ее тело и несколько раз в день услаждал себя отменными оргазмами. Но это был 2006 год. В то время он еще не познал главный смысл собственной жизни — безраздельную любовь к молотой головке магического цветка.
— Может, помочь? Хочешь, я буду тебя нежить, ласкать, поцелуями покрою тело? — тихо спросила Лоскуткина. — Я не большая мастерица в этом деле, но надеюсь, пробудить в тебе мужское желание. Попробуем?
