после водки им преотлично валяться на мостовых в бахусных снах, чиновники разных уровней только мечтают о деградации населения. Лишь духовный раб боится противиться вероломству и сует взятки. Выходит, в стране теплится лишь одна надежда: все решат научное изобретение профессора Кошмарова и активность очарованного опием господина Парфенчикова. Только они стремятся, хотят спасать нацию, другим до этого нет никакого дела. Ах, Петр Петрович, не забудешь ли ты всю эту чепуху поутру следующего дня, не пошлешь ли ко всем чертям свою социальную активность? Предложи тебе сейчас головки ферганского мака с продольными шоколадными разводами или пенджабское опийное молочко, созревшее на восточном кишмишевом солнцепеке, разве вспомнишь ты мудреные пассажи нынешнего канского вечера? Не поставишь ли перед собой вопрос в безмерном, бесконечном опийном счастье, не сойдешь ли с ума от высоких чувств? Ты вон бабу не смог трахнуть, а замахиваешься на генетическую революцию. С твоимто интеллектуальным и физическим потенциалом? Тьфу! Запутался ты совсем, да и устал. Пора выпить несколько ложек молотой соломки и опять пуститься в путешествие по закоулкам собственного сознания. Лишь из этих простых вещей и состоит твоя жизнь, в ней ты чего-то стоишь. Пустое дело — придумывать себе что-то другое, а тем более выходить за границы собственного масштаба. Благодаря смирению-то власть тебя терпит, ведь на два-три шага от кукнара ты нос свой не высовываешь. На жестком поводке себя держишь, в акциях оппозиции и протестных митингах не был ни разу замечен. В другом случае тебе быстро ломку создадут и без сосновых досок спихнут не в могилу с отпеванием, а на помойку, присыпая хлором, чтобы вонью не портил природопользование. Но я хочу все же отметить, что безропотная покорность маковой головке дает свои преимущества. С истинным восторгом я способен утверждать и сердцем и разумом, что мое обожание, моя преданность кукнару есть самое сокровенное, мистическое человеческое чувство. Оно так глубоко, так таинственно, впрочем, признаться, мимолетно, что имеет право заявить претензию на вечность. Скорее всего, поэтому я никому ничего не запрещаю, никогда ни от кого ничего не требую. Даже если кто покусится на мою жизнь, я без огорчения и удивления ее отдам — правда, прежде накушавшись соломки. Конечно, лучше умереть от страстей возбужденного разума, чем от болезней социального расстройства. Для себя я давно решил никакие здоровые органы собственного тела с собой в могилу не брать. Уверен, что у меня гепатит, несколько язв в желудке, ишемия, панкреатит, а еще к легким подкрадывается туберкулез. Я не без удовольствия усугубляю эти болезни убогим питанием и все увеличивающимися дозами кукнара. Только так и никак иначе. Тут вспомнил, что до встречи с соломкой мой мир ограничивался пределами Московской кольцевой дороги. Теперь мысли текут далеко окрест, и все дальше и глубже. После этого признания я съежился, вобрав голову в плечи, тщательно осмотрелся и заторопился домой. Меня не покидало ощущение, что неведомая рука вот-вот ухватит меня за штанину и раздастся строгий прокурорский голос: «Стой, стой, Парфенчиков! Стой! Ты арестован! Поедать молотые головки мака — уголовное преступление! Тюрьма по тебе плачет!»
Вбежав в дом, он плотно прикрыл за собой дверь и тут же бросился к маковому мешку. «Слава богу, на месте!» — с радостным чувством выкрикнул господин Парфенчиков, начиная в панике запихивая в рот вожделенный продукт. После трех ложек он успокоился. И не втихомолку хихикнул, а засмеялся в голос. Честно говоря, тогда он не понял, где повод для восторга, — то ли порадовался кукнару, то ли показалось, что он кого-то перехитрил, — впрочем, непонятно, кого именно и в чем. То ли какой-то фрагмент мысли молниеносно пролетел в голове, и он его не успел запомнить, но реакция подсознания выразилась в смехе. Возникло знакомое сладостное ощущение и с каждой минутой оно росло. Петр Петрович окончательно ожил, взбодрился. Беспрерывное упоение маком, сознание того, что более эффективного способа добиться подобного состояния человечество еще не обнаружило, всякий раз убеждало в правильности его выбора жизненной линии.
Он прошелся по кухне, заглянул в спальню и увидел Помешкина, лежащего на кровати в глубоком маковом сне. Григорий Семенович был ужасно бледен, посапывал и едва слышно стонал. Поставить диагноз было нетрудно: гость отошел от передозировки и погрузился в опийные грезы. Петр Петрович и сам начал устраиваться на ночлег. Так как единственная кровать была занята, он расстелил на кухонном полу газеты, а под голову подложил собственные поношенные ботинки, которые обернул пластиковым пакетом, полученным при последней покупке в магазине Лоскуткиной. Затем набросил на себя куртку и закрыл глаза. Тут же в голову пришла та самая мимолетная мысль, которая тогда не запомнилась, но вызвала громкий смешок. А подумалось ему в тот момент следующее: что бы я ни говорил, ни планировал, клятвенно ни обещал самому себе, все равно поступлю совсем подругому и даже за несколько мгновений до совершения действия абсолютно не способен буду предвидеть, какое решение приму, что именно намечу, какой шаг сделаю или что скажу. Активные мутации мыслей не позволят Петру Петровичу четко выстроить линию существования. Это лишь в биографиях других людей жизнь имеет ясную сюжетную канву: завязка — развитие — финал. У меня все наоборот. Частенько шаги сегодняшние у Парфенчикова опережают действия послезавтрашние, а то, что мне надо было сделать месяц назад, я делаю сегодня или переношу на отдаленное будущее, либо вообще напрочь забываю. Если кто-то займется изучением истории моей жизни, то, кроме хаотичных мыслей, которые трудно будет собрать вместе, он ничего не выстроит и никак не поймет ни мой характер, ни мое мировоззрение, ни планы на жизнь. Да и есть ли они? Биограф сможет четко заявить: Петр Петрович — маковый хаот, и понять его смогут лишь те, у кого сходное опийное сознание. И в этом исследователь будет абсолютно прав. Я не только сам себя не понимаю, но и страстно не желаю прогнозировать свое поведение. Нужен ли я буду самому себе, если начну строить жизнь по какому- либо сценарию? С подробными указаниями на день, неделю, месяц, в деталях разработанными; покупки, затраты, обязательства с поминутными рекомендациями, с дневником половой жизни и записями дней рождений влиятельных людей, от которых зависит твоя карьера и судьба вообще! Для меня это скучно, нелепо и противно. Я знаю главное и самое необходимое: мне денно и нощно нужен цветок жизни, в большом количестве и в разных видах. В кармане, на тарелке, под носом, у самого рта, в желудке, в крови, в кишечнике! Все остальное меня мало интересует, а если и вызывает интерес, то лишь для разогрева разума, для яркой встречи с опийным приходом, для разнобальных волн маковой энергии, для игр воспаленного мозга. Все! Все! Даже на толику не больше! Как музыканта не сможет заинтересовать безграмотная партитура, как пьяница пройдет мимо пустой водочной бутылки, как гомосексуалист никогда не остановит свой пытливый взгляд на гламурной барышне так и я не обращу никакого внимания на размеренную жизнь по расписанию. И не только по строгому распорядку, но даже по небрежно набросанным на жалком листке пожеланиям.
Тут Петр Петрович поймал себя на мысли, что после столь категоричных признаний оказался в полной растерянности. Решенный, казалось, вопрос вдруг встал вновь: хочет ли он стать участником профессорского эксперимента с нанопилюлями? Давеча его это серьезно увлекало, он даже сбивался на патриотическую патетику. Дескать, служить Отечеству — настоятельная необходимость для каждого. И вот теперь, некоторое время спустя, он почему-то опять вернулся к той же дилемме. Так что? Соглашаться или бежать прочь, как из постели Лоскуткиной? Хочет ли он, чтобы русским жилось лучше, свободнее, в достатке и комфорте? Да или нет?
Ответ оказался несколько неожиданным даже для него самого: господину Парфенчикову нет до этого никакого дела. Они о нем не думают, да и он не хочет, чтобы кто-то о нем переживал или заботился. Ему наплевать на их социальный статус. Бедные духом, нищие достатком, богатые административным ресурсом, владельцы заводов и крупнейших банковских счетов, бомжи, проститутки — его никто не интересует. Если не протестуют, не бьют друг другу морды, не поднимают на рога власть, не строят баррикады, значит, у них, как и у меня, все на мази, в шоколаде. Ведь мне тоже все по-фиолетовому. А если все в ажуре и фиолетовый цвет окрасил национальный разум, зачем же менять этнический купаж русского да еще добавлять в него генетику не очень уж дружелюбных по отношению к нам народов — немцев, китайцев, евреев и грузин? С последними недавно даже война была. Однако он сам себе противоречил. Если ему все по фигу, то какая, скажите, разница, из кого составил очкарик этнический коктейль для соотечественников.
Внезапно Петр Петрович пришел к убеждению, что в генном ансамбле должен присутствовать опийный фактор. В этом случае проект может оказаться самым удивительным по своим результатам. Он аж подпрыгнул от восторга и затряс руками, захваченный идеей убедить Кошмарова, что один из четырех этносов должен быть по уши влюблен в маковую головку. И не только виртуально, отстраненно, а обожать ее практически. Чтобы без нее и жить не мог, ну как он сам. В этом случае интерес к проекту возник бы у него отчаянный. Он бы окунулся в него по уши. Но тут возник вопрос: кого порекомендовать в крепостные
