концессии рудники, крупные промышленные предприятия. «Одумались, краснопузые, – заговорили кругом. – Поняли, что без хозяина хорошую жизнь не построишь». Но рано радовались: нэп погудел, пошумел, да и сгинул, а вчерашние хозяйчики попрятались по щелям, а в большинстве сгинули на Соловках. Дальше наступила коллективизация. Это было неслыханно. В России, издавна державшейся крестьянским миром, решили завести какие-то колхозы. Редкие беглецы, ускользнувшие на границе от красноармейской пули, рассказывали невероятные вещи. «Забирают, – говорили они, – все, вплоть до кур и гусей. Который хозяин покрепче – на высылку. Середняка без разговоров – в коммунию, не хочешь – собирай узлы, готовься к высылке, следом за кулаком. Вчерашний пьянчуга-бездельник объявлялся гегемоном и становился председателем колхоза или верховодил в сельсовете».
А потом, в середине 30-х, из СССР стали приходить и вовсе странные сообщения. Начались чистки. Вчерашних героев и сподвижников объявили врагами народа и поставили к стенке. И кого поставили! Тех самых ненавистных Блюхеров и Тухачевских, которые раздраконили Колчака да Семенова. «Вот так-то, товарищи!» – потирали ручки некоторые, но большинство недоуменно пожимало плечами. Словом, ни о каком возвращении и думать не хотелось. Была, правда, одна небольшая компания, которая выступала за возвращение на родину. Эти люди называли себя младороссами. Смотрели на них косо, подозревая в связях с ГПУ, но прямых доказательств не было. Впрочем, не было и желающих последовать их призывам.
Грянула война. Настроения медленно, но верно начали меняться. Заговорили о патриотизме, о долге перед Россией, о сплочении перед лицом всеобщей опасности. Но, честно говоря, ситуация в самом Харбине была настолько сложной, что ни о каких попытках как-то помочь родине и мечтать было нельзя. Большинство разговоров о возвращении домой Коломенцев пропускал мимо ушей. Ни о чем подобном, как уже говорилось выше, он и не помышлял. Однако времена менялись. Разгром стран Оси изменил политическую ситуацию во всем мире, новые ветры задули и над Китаем. И здесь пришли к власти коммунисты. Вполне резонно считая, что при новой власти хорошего житья не будет, русские харбинцы, в первую очередь те, кто побогаче, вновь сдвинулись с насиженных мест. Многие уезжали в Австралию, на Филиппины. Кому-то удавалось получить «зеленую карту» – вид на жительство в США. Многие решили вернуться на родину, успокаивая себя тем, что времена изменились, и уповая на амнистию, которую объявил Сталин для участвовавших в белом движении, но не запятнавших себя кровью.
Но тогда Коломенцев не решился вернуться в Россию. Почему-то его выбор пал на экзотическую Бразилию. После войны эта южноамериканская страна бурно развивалась. Рабочие руки, а главное – специалисты здесь требовались как нигде. Ходили рассказы о фантастических заработках, о возможности в считаные сроки сделать карьеру. Игоря Степановича это вполне устраивало. Пускай он был уже немолод, но его ничто не сдерживало. Сестра вместе с семьей переселилась в Штаты, а он – один как перст. Ликвидировал все дела, собрал чемоданы, сел на пароход…
Сан-Паулу, куда он, собственно, и ехал, поразил Коломенцева своим обликом. Он никак не ожидал увидеть здесь громадные небоскребы, многочисленные мосты и акведуки, соединявшие различные части огромного города. Ультрасовременная архитектура. Нагло прущее богатство сочеталось с более-менее прикрытой бедностью и откровенной нищетой. Буйство тропиков приглушало явное убожество, но первое время контрасты Сан-Паулу поражали даже видавшего виды мукомола.
С работой проблем не было. Он устроился по специальности на громадный элеватор, и, хотя не знал португальского, английского вполне хватало, поскольку тут присутствовали представители самых разных народов: от японцев до хорватов и немцев.
Встречались и русские. Их было не так уж и мало в бразильском мегаполисе. Русских было две категории. К первой относились такие же, как и он, участники и жертвы Гражданской войны, покинувшие Россию лет тридцать назад. По большей части злоба у этих людей сменилась меланхоличной грустью, когда речь заходила о стране отцов. Победа над Германией наполняла их сердца гордостью за отчизну, во всяком случае, они открыто не выказывали неприязни к большевикам. Правда, встречались и исключения.
Вторая группа была очень неоднородна и представляла собой пестрый конгломерат людей самых разных возрастов, покинувших СССР всего несколько лет назад в ходе Второй мировой войны. Они непрестанно вспоминали родную землю, причем с самыми разными чувствами. Многие попали за рубеж не по своей воле: были захвачены в плен, увезены в Германию на работы, по разным причинам оказались в немецких кацетах[1]. Эти люди не вернулись домой исключительно из страха перед возможными репрессиями. «Кто его знает, – говорили они, – будут там разбирать или не будут, как попал в плен. Будь я уверен, что все обойдется, завтра бы вернулся». Но такой уверенности никто дать не мог. Но, помимо попавших за кордон не по своей воле, встречались и другие – бывшие полицаи, разного рода мелкие чиновники, переводчики, служащие комендатур, просто рабочие, мобилизованные в строительные и вспомогательные части. Эти и вовсе ни о каком возврате не помышляли, справедливо полагая, что в лучшем случае их ждет Колыма.
У Коломенцева даже образовалось нечто вроде дружбы с одним из таких людей. Он работал машинистом на крошечном маневровом тепловозике, подтягивающем к элеватору вагоны с зерном. Звали его Терентием Косенко. Терентию было лет тридцать. Уроженец Мелитополя – он перед войной учился в Киевском университете, с началом боевых действий сбежал к деду на Полтавщину, чтобы не быть призванным в Красную армию, потом устроился в издаваемую немцами газетку корректором, так, во всяком случае, он рассказывал. После перелома в войне двинулся вместе с отступающими немцами на Запад. В Чехословакии чуть не попал в руки СМЕРШа, но ускользнул. Перебрался в Баварию, здесь очутился в лагере для перемещенных лиц и наконец решил покинуть Европу, завербовавшись в Бразилию. Когда с ним познакомился Коломенцев, Терентий уже прожил в Бразилии пять лет. Человек этот вызывал у Игоря Степановича противоречивые чувства: и притягивал, и отталкивал одновременно. Притягивал тем, что русский, более-менее образованный, с легким уживчивым характером, отталкивал же безапелляционностью суждений, бездумностью, не красило его и сотрудничество с оккупантами. Впрочем, Терентий отрицал факт добровольности, заявляя, что его насильно мобилизовали на работу в газету, как человека грамотного, учившегося в университете.
– Помню, – лениво рассказывал Терентий, когда во время обеденного перерыва они перекусывали захваченной из дома снедью, – еще до войны читал книжку про жулика, забыл, как его звали. Так этот жулик очень хотел поехать в Рио-де-Жанейро. Мечта у него, видите ли, такая была. Я, помню, тоже мечтал уехать в какое-нибудь подобное место. Мечты, мечты… И вот очутился здесь. В Рио можно съездить в любое время, да и бывал я там. Конечно, красиво, но и в Сан-Паулу, на мой вкус, не хуже. А сейчас, откровенно скажу, не нужны бы мне все эти пальмы и попугаи, домой охота. На ридну сторонку. Разве ж наши вишни да можно сравнить с их бананами, да хочь ананасами. Нискильки. Як гарно, выйдешь вичором на ливаду, приляжешь у кусточка… соловьи свищут, на небе звездочки.
– Чего ж ты уехал? – перебил его Коломенцев.
– Уж лучше здесь под пальмой, чем там под крестом березовым. И тепло опять же. Шубы не нужно. Женюсь вон на Терке. Знаете ее? Полька, в лаборатории работает. Пусть она католичка, но своя, славянская душа.
Разговоры о родине Терентий заводил постоянно, и не в этом ли была самая притягательная сторона общения с ним?
Как-то раз зашла речь о масонах. Коломенцев поведал, что много лет был масоном. Сначала в России, а потом в Харбине.
– А я про этих-то масонов вовсе ничего не знаю, – сообщил Терентий. – Помню только, у Толстого в «Войне и мире» Пьера Безухова принимают в ложу. Там еще какие-то обряды идиотские. Неужели до сих пор подобное сохранилось?
– Сохранилось, – усмехнулся Коломенцев. – Все почти в точности, как там описано. И стук в двери храма, и обнаженная шпага… Окровавленная рубашка… Словом, театральное действо.
– Тогда мне и вовсе непонятно, – прищурился Терентий. – Как же так? Если масонов считают столь серьезной, влиятельной организацией, опутавшей весь мир, если в ней состоят сильные мира сего, неужели эта бутафория не кажется им смешной?
– В таком случае церковные обряды тоже нелепы, – возразил Коломенцев. – Причастие, скажем. Причащаемся кровью и плотью Христовой. Каннибализм!
Терентий засмеялся.
– Ничего не скажешь – логично. И все же. В чем сила масонов?
