Проследив, как редактор с легкостью, не свойственной его солидному возрасту и еще более солидному положению, сбежал вниз по лестнице, Артем отправился в буфет и застал там своего приятеля и наставника фотографа Семена Гильдина. Тот задумчиво наблюдал, как из широкого горлышка бутылки вываливаются розоватые хлопья ряженки.
— Привет. Хочешь ряженки?
Семен работает в редакции уже второй год. Хороший фотограф, хороший товарищ. Это он надоумил Артема устроиться в редакцию, пока, верно, внештатным, но это уж вопрос времени и, конечно, способностей: стихи у него получаются, их даже иногда печатает молодежная газета, а вот овладеет ли он высоким мастерством газетчика? Сегодняшний случай заставил Артема задуматься. Писать-то он умеет, а вот отвечать за то, что написал, отстаивать свою точку зрения?..
Единым духом он опорожнил стакан.
— Ты что, с похмелья? — спросил Семен.
— Нет, что ты. — Артем сказал это так серьезно, что Семен улыбнулся. Он никогда не смеялся, даже когда было по-настоящему смешно. Улыбался, да и то так недоверчиво и презрительно, словно кругом были одни тупицы. В школе его звали «малосольный» именно за эту его неопределенную улыбку.
— А похоже, трахнул ты вчера. Вид у тебя смурной и на кисломолочные продукты налегаешь.
Пришлось Артему рассказать о сегодняшнем «ляпе». Все-таки у Семена больше опыта, и он пройдошливый, может быть, посоветует что-нибудь дельное.
Семен поперхнулся. Глаза его одичали.
— Ты что? Совсем опупел! Вот дурак — это же против Никандры!.. Считай, что тебя выперли с треском и никуда больше не возьмут.
— Не причитай. Скажи лучше, что делать: самому уйти или выждать, что будет?
— Подожди, — посоветовал Семен. — Посмотри, куда дело повернется, тогда и действуй по обстоятельствам.
— У меня сначала создалось такое впечатление, что Никандра тоже склонен обождать и посмотреть, куда повернет. А когда я сказал, что материал я проверял у Михалева, он вроде как бы вздрогнул.
— Михалев! Драка будет до полной победы. Побьет он нашего Никандру.
— Они что, враги?
— Они — друзья. Комсомольцы двадцатых годов. Но дерутся до победы. Романтика! Понял?
Романтика! От частого употребления значение этого слова пообтерлось, как старая монета, потеряв вместе с четкостью чеканки часть своего веса. Как газетчик, Артем так его и принял по номиналу. Но сердце поэта дрогнуло: все же монета. Старая-то еще дороже. Дрогнувшее сердце поэта жаждало подробностей.
Наступил боевой час обеденного перерыва. В буфете стало тесно и шумно. Пришлось перейти в пустой зал заседаний. На стене висел большой портрет знаменитого писателя, который в двадцатых годах работал здесь же, в газете. В то время ему было столько лет, сколько сейчас Артему, но до этого он воевал на гражданской войне и был командиром кавалерийского полка. Уж он-то знал, что такое романтика, хотя никогда не думал о ней, как о старой разменной монете. Да, наверное, вообще никак не думал. В его книгах, а их Артем прочел все, нет и намека на это слово. Там есть живая жизнь, стремление к правде и добру, словом, как ни поверни — та же романтика.
Они сели под портретом, и Семен сообщил некоторые подробности того, что он назвал «романтикой», но что, по мнению Артема, никакого отношения к романтике не имеет.
Около двадцати лет Михалев пробыл на севере не по доброй воле и не по велению партии, в обстановке, очень далекой от романтизма. Вся его семья погибла в осажденном Ленинграде во время блокады. Жесточайшие удары судьбы, которой нет дела до справедливости, не отразились на нем, не омрачили ни души, ни ясного ума, а только закалили его, как злое полярное солнце закаляет кожу вечным загаром. Он еще больше возненавидел всякое проявление несправедливости и считал, что человеческие слабости, если только им дать волю, перерастают в пороки. Долгое пребывание на севере среди людей, которых именно пороки забросили на север, укрепили его в этой мысли и сделали ее правилом жизни.
Он отказался от большой пенсии, какая полагалась ему согласно той ответственной должности, которую он прежде занимал. Зачем одинокому, чуждому всех излишеств человеку столько денег? Копить, развивая в себе главный порок — чувство собственности? Отдавать другим, развивая в них не менее порочную привычку, свойственную бездельникам и дармоедам, — получать незаработанное? Да и вообще зачем говорить о пенсии, если он еще вполне работоспособный человек! Должность техника в стройтресте вполне ему по силам и способностям.
Когда его избрали освобожденным секретарем партийной организации, он с готовностью и даже не скрывая своего удовлетворения взялся за дело, которое по-настоящему любил, но от оплаты отказался. Партийную работу на производстве за деньги не ведут. Он получает зарплату, а партийная работа — долг каждого коммуниста. Долг, а не должность. Так он считал.
Изложив все это, Семен сказал:
— Ну, тут уж он подзагнул. Чудит он, по-моему. Как же это — без денег?
— Ты же сам сказал: романтика.
— Это я так сказал. Для популярности. Чтобы тебе понятнее было.
Артем хмуро пробормотал:
— Да ты и сам-то ничего не понял.
— А я и не стараюсь. У меня работа такая: чего велят, то и снимаю.
— Брось, фотограф ты хороший. Художник.
— Стараюсь снять как, почуднее — вот и все мое художество.
Он поднялся и пошел вдоль длинного ряда стульев вокруг стола с таким видом, словно все ему давно уж осточертело, но Артем не обратил на это никакого внимания. Малосольный. Только бы ему придуриваться.
В дверь заглянул поэт Михаил Калинов.
— Вот, — скучающе сказал Семен, — специалист по романтике. Он тебе все объяснит.
— А в чем дело? — спросил Калинов осторожно, подозревая розыгрыш.
Он был только года на два старше Артема, но стихи писал настоящие и уже напечатал два сборника, отчего и считался маститым. Артем перед ним благоговел, что очень льстило Калинову. По молодости лет, конечно. По той же причине он слегка преувеличивал свое значение в развитии отечественной поэзии и все ждал, когда о нем, о его стихах станет известно всему восхищенному миру. В ожидании он сам спешил оповестить окружающий мир о рождении каждого нового своего стиха. Семен Гильдин — известный пересмешник — сказал, что в это время он похож на курицу, только что снесшую яичко. Калинов не обиделся только потому, что понимал юмор и ценил его.
— Романтика? — спросил он, узнав, о чем шел разговор до его прихода. — Ты, Сенька, циник и трепач, для тебя романтика — просто непонятное слово, газетная формулировка. А все, что не умещается в твоей башке, ты называешь пошлостью.
Семен, польщенный тем, что его назвали циником, сказал:
— Нагляделся я на этих романтиков, которые на целину ехали. С музыкой. Я их фотографировал на вокзале, на фоне вагонов. А потом некоторые сбежали оттуда. Ты бы послушал, какую они романтику выдавали…
— Ты был на вокзале, а я был на целине и сам видел, как они там вкалывали. От всей души! Ты бы их послушал, а не тех, которые сбежали. Дезертиры найдутся в каждом деле — один на тысячу. И ты обязательно почему-то этого одного разыщешь.
— Нет, не обязательно. Я стараюсь выслушать обе стороны. И вообще, юноши, у человека две ноги: уверенность и умеренность, — переступая которыми, можно двигаться вперед медленно, но верно.
— А можно и топтаться на месте, — перебил его Калинов.
Семен охотно согласился:
— Можно. Это уж по обстоятельствам. Умеренность в своих желаниях и уверенность в своих же действиях. Никогда не желай невозможного.
— У тебя есть десятка? — перебил его Калинов, у которого никогда не было денег, они как-то не задерживались в карманах.
