— За «циника» больше пятерки не могу.
Получив пять рублей, Калинов спросил у Артема:
— Задумался?
— Нет, — ответил Артем, стараясь показать, будто его не очень беспокоит предстоящий скандал. — Никандра сказал: разберемся.
— Ну, жди. — Калинов направился к двери. Там он задержался и посмотрел на портрет: — А вот его за острую критику некоторые проходимцы отдали под суд. Он, если знал, что прав, никогда не тратил времени на ожидания. И не боялся последствий. Потому что он был мастер. Мастер во всем.
Артем тоже посмотрел на портрет, который он видел много раз, но никогда ему и в голову не приходили никакие сравнения. Знаменитый писатель, человек из легенды — и он, Артем Ширяев, не состоящий в штате газетчик. Тут и сравнивать нечего. Но сравнения пришли сами собой, помимо его воли, когда он смотрел на портрет: озорные глаза, большой упрямый лоб и добрые губы с ямочками по углам — обыкновенный парень, такой же, как и все.
Нет, должно быть, не совсем такой. Боец, романтик, мастер. Если два первых качества можно воспитать в себе, то писателем, нет, именно мастером, — надо родиться.
За спиной раздался медлительный голос Семена, насмешливый больше, чем обычно:
— Мишкины советы пережевываешь? Ты его не очень-то воспринимай. Он сейчас на мою пятерку сто грамм хватит, так еще и не то наговорит. Поэт! В случае чего ему все простится. А ты, если взбрыкнешь…
— Заткнись! — оборвал его Артем и вышел из зала, оставив Семена, приятеля и наставника, в полном недоумении: что сделалось с мальчиком? Такой был скромный, почтительный. И в какую историю втяпался!
На завтрак была овсяная каша, которая считается очень полезной, хлеб с большим количеством масла, что тоже полезно и питательно. Чай был скорее вреден, чем полезен, поэтому Николай Борисович пил чистый кипяток, слегка подкрашенный в цвет опавших березовых листьев. Вкус у этого обезвреженного чая тоже был соответственно березовый.
Туберкулезом Николай Борисович обзавелся совсем недавно — сказались прежняя безалаберная жизнь, питание кое-как, неумеренная работа днем, а очень часто и ночью, неумеренное курение. Пил он хотя и умеренно, но, как он сам говорил: «Я — скорее „за“, чем „против“». И вот результат.
Он бросил курить, пить разрешал себе только в исключительных случаях. Старался соблюдать специальный режим. Как бы в знак того, что он остепенился, вырастил небольшую седоватую бородку, отчего сделался похожим на Дон-Кихота. Но это было только внешнее сходство. Всем были известны его острый ум, острый язык и логика, которую принято называть железной. У него-то она была скорей всего стальная.
К тому времени, когда он покончил с кашей и принялся за чай, жена уже знала причину его опоздания к завтраку, и теперь они оба молчали, обдумывая создавшуюся ситуацию.
У окна в большой клетке громко щелкал семечками и по временам заливисто посвистывал зелено- желтый клест Сенька. У него был горбатый нос и сволочной характер. Некоторые, даже близкие друзья дома, предполагали, что это последнее качество передалось Сеньке от самого хозяина. Узнав об этом, Николай Борисович покрутил головой и усмехнулся. Он любил острое слово, во всяком случае ценил его, даже если и сам оказывался задетым.
— Я думаю, — решительно сказала жена, — надо поговорить с Михалевым. Позвони ему.
Конечно, лучше самому начать разговор, не ожидая, когда это сделает Михалев.
— С ним говорить бесполезно: ты знаешь его настроение.
— Конечно, знаю. Пусть он только до разговора с тобой ничего не предпринимает.
— Он все равно сделает по-своему.
— Но пройдет какое-то время.
Николай Борисович салфеткой стряхнул с бороды несуществующие крошки и вышел в коридор к телефону. Когда он позвонил и вернулся, жена перечитывала злополучную заметку в газете.
— Заедет в редакцию завтра, после работы, — сообщил он.
— Ну и хорошо. А этот Ширяев, он откуда взялся?
— Из какого-то института. Я только сегодня его рассмотрел как следует. Настойчивый мальчик. Сообразительный.
— Мне тоже так кажется, — сказала жена задумчиво.
Тяжелая болезнь сделала ее инвалидом и, отстранив от работы, приблизила к мужу, к его делам и служебным неурядицам. Это помогло ей не замкнуться в своих переживаниях и, как знать, может быть, справляться со своими недугами. Пути болезней, как и пути их носителей — людей, неисповедимы и полны тайн, которые никогда не будут открыты и изучены до конца.
Повернув к мужу свое тонкое, красивое привычно-спокойное лицо, она спросила:
— Ширяев? Сын профессора Ширяева?
— Да?! — удивился Николай Борисович. — Может быть. Впрочем, не знаю. Почему это тебя интересует, не понимаю.
Не замечая его раздражения, она продолжала:
— Я хорошо помню его мать. Да и ты должен помнить: Романовская, актриса драмтеатра.
— Да, конечно, помню. Разве она была женой Ширяева?
— Она и сейчас его жена. Очень красивая. И актриса чудесная. Мы, девчонки, обожали ее. Как личную трагедию, переживали, когда из-за болезни ей пришлось уйти из театра. Целый год цветы ей носили и клали под дверь, на крыльцо. Теперь, наверное, все забылось… Так он — ее сын.
Не усмотрев никакой связи между трагедией актрисы и ее сыном, Николай Борисович задумался. А потом спросил, не надеясь, впрочем, установить эту сомнительную связь:
— А что с ней случилось? Отчего она заболела?
— Во время войны много выступала в холодных помещениях, а то и просто на улице. Что-то с горлом. Говорят, что у них в доме долгое время не произносилось даже слово «театр».
— И ты думаешь, это отразилось на ее сыне?
— Не знаю. Я же никогда его не видела.
Помахав рукою около своего лица, Николай Борисович заметил полушутя:
— Сын актрисы и профессора… Должен быть талантливый мальчик.
— Ну, так о чем я и толкую, — снисходительно сказала жена. — Определенно талантливый.
Он отвернулся к окну. Вот и установлена связь! Женщины… Почему-то их всегда интересует не самое дело, а всякие мелочи, имеющие к делу самое отдаленное отношение. Ищут причину там, где ее и быть не может. Кому легче от того, что всю эту кашу заварил «определенно талантливый мальчик»?
Все это Николай Борисович совсем уже собрался высказать, но ему помешали. Сенька завозился над самой его головой и пронзительно засвистел, напомнив о своем склочном характере. И не только о своем.
Поняв намек, Николай Борисович заставил себя улыбнуться. Пусть хоть в доме будет мир и покой.
В отделе, который все в редакции называли просто «четвертая полоса», во время обеденного перерыва собирались редакционные политиканы и предсказатели. Им было известно все, и обо всем у каждого было свое мнение, которое никогда не сходилось с мнением других. В соответствии с этим и предсказания у каждого складывались свои, отличные от всех. Поэтому, в какую бы сторону ни повернули события, всегда кто-нибудь мог торжествующе провозгласить: «А я что вам говорил!»
До последнего времени все их внимание занимали два события и в связи с этим волновали две проблемы: что теперь будет? Первое событие: выход ущербно-злопыхательской книги «Логово». Второе событие носило местный характер и касалось специального кресла, которое изготовляли на заводе по заказу начальника одного учреждения. Кресло это отличалось от всех прочих кресел тем, что, сидя в нем, можно было незаметно для окружающих вздремнуть во время затянувшегося заседания.
С креслом все было ясно, сведения шли непосредственно от очевидцев и соучастников. Насчет