— От меня тоже. Удивительный человек — Николай Борисович! Он на меня только посмотрел, и мне захотелось рассказать ему, зачем я приехала. Еле удержалась. Какие у него глаза! Все требуют и все понимают. И эта блуза, и бородка. Такими, мне кажется, были народники. Просветители.
— По-моему, он и есть просветитель. Пошел колхозникам рассказывать о текущих делах. Тут вообще все необыкновенное. Вот подождите, познакомлю вас с Анфисой.
Они вышли из деревни, постояли на пригорке под соснами. Тут все было так, что лучшего невозможно было бы пожелать: важно шумящие даже при полном безветрии сосны; воздух, пропитанный солнцем и горьким медом хвои; блестящая, очень широкая река, которую Илья-рыбак называет морем; еще более широкие поля и совсем уж необъятные леса. Всего очень много, и все это на двоих, которым все это оттого так дорого, что они любят друг друга, но еще ни слова не успели сказать о том, как теперь им жить.
Вот это Алла и пожелала выяснить.
— Зачем вы убежали от меня? — спросила она.
Зная ее правило — спрашивать обо всем прямо и не откладывая ни на минуту, — Артем ждал этого вопроса, но именно сейчас ему не хотелось говорить о настоящей причине своего внезапного бегства.
— Хотел все обдумать…
— Что обдумать? Мою любовь? Свою? Если уж любовь явилась и требует своего, то тут уж поздно «все обдумывать».
Это она сказала с такой мягкой настойчивостью, с какой заставляют выпить горькое лекарство человека, жизнь которого драгоценна. Он это почувствовал и с благодарностью признался:
— Мне сначала хотелось развязаться со всем прошлым. Освободиться…
— Я так и поняла. Но я ведь не такая уж плохая, как вы думаете, и не могу спокойно ждать, пока любимый человек перемучается в одиночестве. Хочу с вами всегда и навсегда. В чем вы виноваты, в том и я. Не должно быть по-другому.
— Вы — чудо!
— Просто вы плохо знаете женщин. Хотя, как поэту…
— Кто раз налетел, тот помнит о синяках, — проговорил Артем. — Пошли, а то они еще подумают, будто мы отстали нарочно…
— А разве нет? И, конечно, они знают это.
— Ну и пусть знают, — решительно заявил Артем. — А мы пойдем в бор.
— Пусть знают, — согласилась Алла. — И пусть они идут куда им надо, а мы пойдем куда хотим. И еще, пусть они обо всем этом думают что хотят…
«Они» — это Андрей Фомич и Ленька, которые ушли немного вперед и, надо сказать, ни разу даже и не вспомнили о своих спутниках. У них были свои дела и свои заботы. Кроме того, надо было следить за дорогой. Как им объяснил Николай Борисович, сразу надо было взять вправо и там обнаружится малохоженая тропка, довольно крученая, проложенная через частый ельник. От нее вправо и влево разбегаются тропинки совсем уж малозаметные, но тем не менее очень заманчивые. Все их надо миновать и свернуть только у старой, расщепленной молнией березы. Тут и будет та верная тропка, которая и приведет к заветному Анфисиному лужку.
Вместе с этими ценными указаниями им было вручено лукошко для грибов. Как только добрались до ельника, Ленька пошел нырять под елки, оглашая окрестности восторженными воплями по поводу каждого боровика или красноголовика. А потом он вообще затерялся в трепещущем осиннике и только изредка покрикивал для ориентировки, чтобы не заблудиться.
Анфисин лужок — он показался Андрею Фомичу голубым озером среди осинника — густо зарос высоченной сабельной осокой и по краям буйным папоротником. «Немного толку от этого, — подумал он, — зачем она это косит?»
Заметив его, Анфиса воткнула косовище в землю и, сняв с головы белый платочек, утерла свое вспотевшее красное лицо.
— Здравствуйте, Анфиса Васильевна!
— И ты здравствуй, гость нечаянный! — Повязывая платочек, она пошла к Андрею Фомичу. — Ну, для такого раза посидим, — сказала она с хозяйской ласковостью и сама первая села на мховую кочку под старой осиной.
— Упустила я время, вон какая трава вымахала.
— Осока это.
— Зимой и осока — корм. Они и этому рады будут.
— Кто?
— Да лоси же. — Анфиса взмахнула рукой и задумчиво произнесла: — Стожок-то я огорожу, им и не достать, и не надо им до настоящей поры. А когда снегу навалит, они тогда по насту и доберутся до корма. С ними, как с малыми ребятами…
Издалека долетел Ленькин голос. Андрей Фомич ответил:
— Ого-го-го!..
— Кто это с вами?
— Ленька. Братишка.
— Как же, помню. Звонкий какой, подумаешь — девочка.
— Простите вы меня, Анфиса Васильевна, за тот мой безобразный случай.
— Какой случай? — спросила Анфиса и так удивленно взглянула на Андрея Фомича, словно никакого случая и не было.
— Обидел я вас по дурости.
— А я, милый человек, обиды не держу при себе. Зачем они мне, обиды-то? Жить с ними не могу. В нечистой избе они водятся, как тараканы. Шуршат по ночам, спать не дают. Нет, не надо мне этого. И не вспоминайте вы мне про обиды…
— Так что же это? — спросил Андрей Фомич. — Прощать им все, обидчикам-то? Нет, я не согласен.
— Прощать и не надо. Обидчиков прощать — добрых людей обижать. Вы у нее-то хоть были?
— У кого?
— Да у той елки, которую срубить похвалялись? Ну, пойдем, посмотрим…
Она легко поднялась и пошла прямо через чащу. Андрей Фомич послушно последовал за ней, подумав: «Чудит старуха, пусть ее, я здесь еще больше начудил». Кончился осинник, они вышли на светлую, обогретую солнцем поляну. На пригорках еще попадалась земляника, а в низинках шелестели подсыхающая осока и пышные кружевные папоротники. Стояли сказочного вида мухоморы, ростом до полметра, серовато-бурые и слегка сиреневые, причудливо украшенные белыми и коричневыми чешуйками. В прозрачном небе паслись белые кудрявые облака.
Теперь пошли перелески да полянки, окруженные молодыми елочками и сосенками. Ноги тонули в ярко-зеленом мховом ковре. Андрей Фомич слегка утомился, а Анфиса словно летела перед ним и усталость ее не брала. Большой простор глянул сквозь деревья. Они вышли на поляну, широко скатывающуюся к реке. Андрей Фомич узнал то место, где они были в тот злополучный весенний день: вот овраг, вот береза, под которой пировали тогда, а вот и та самая ель, стоит как ни в чем не бывало.
— Вот она, матушка. Ожила!
— Ничего и не заметно, — ободрился Андрей Фомич.
— А вы подойдите поближе. Видите, сколько слез она пролила? Сколько крови?.. — Анфиса говорила ласково, неосуждающе, как бы восхваляя стойкость красавицы-ели, ее могучую жажду жизни и нисколько не напоминая о том, кто покушался погубить эту сильную красу.
Андрей Фомич подошел к ели, к тому месту, где он тогда размахивал рыбацким топориком. Глубокая рана потемнела и заплыла смолой. Это и в самом деле было похоже на янтарную кровь, кое-где уже подсохшую и покрывшуюся белой коркой, похожей на загрубевшую отмирающую ткань. Он был в меру чувствителен и в меру рассудочен, как и всякий нормальный человек, но справедливость у него стояла на первом месте. Справедливость и доброжелательность. Незаслуженно обидеть беззащитного или ни в чем не повинного считал преступлением. А сам что сделал? Кому мстил за свое старое, забытое поражение? Какая