Когда простолюдины, толкая друг друга, заполнили партер, его острый, как лезвие бритвы, слух выделил из общего шума следующую беседу.
– Ой, а кто это там наверху сидит?
– Это же Виктор Мараскино и Делорес де Грехх! Ты откуда свалился, парень?
– Да нет, я о том долговязом, который весь в черном.
– А-а, этого я не знаю. Но какая-нибудь важная птица, не иначе.
Очаровательно. Получается, что для того, чтобы стать знаменитостью, требуется всего-навсего… стать знаменитостью. Ему вдруг подумалось, что он столкнулся с необычайно опасной вещью, и возможно, кто знает, кое-кого придется устранить, хотя такой исход ни в коем случае нельзя было считать желательным[25]. Но пока он вынужден был довольствоваться тем сиянием, что распространяла на него сидящая рядом пара истинных знаменитостей. И к вящему своему изумлению, патриций вдруг обнаружил, что ему нравится быть причастным к этим двум людям. Добавим к этому, что сидел он рядом с самой Делорес де Грехх, и зависть тех, кто видел их соседство, была столь осязаема, что он мог даже определить ее вкусовые качества, – чего никак не получалось с пушистыми, накрахмаленными хлопьями, которые ему предложили в качестве закуски.
Зато по другую руку сидел этот жуткий тип Достабль и беспрестанно объяснял ему о способах производства движущихся картинок, обнаруживая полную неспособность примириться с тем фактом, что патриций не слышит ни слова из его объяснений.
Внезапно по залу прокатилась дружная овация.
Патриций слегка наклонился к Достаблю.
– А почему начали гасить свет? – спросил он.
– Понимаете, повелитель, – сказал Достабль, – это для того, чтобы вы лучше разглядели картинки.
– Неужели? А я считал, что без света картинки разглядеть значительно труднее.
– С движущимися картинками все обстоит совсем иначе, – пояснил Достабль.
– Очаровательно.
И патриций нагнулся в другую сторону, к Джинджер и Виктору. Слегка удивившись, он отметил, что и Джинджер и Виктор выглядят изрядно подавленными. Впервые это бросилось ему в глаза, когда они только переступили порог «Одиоза». Юноша рассматривал расфуфыренное убранство помещения так, словно оно наводило на него ужас; когда же в ложу вошла эта девушка, то он отчетливо услышал, как она ахнула.
Теперь они сидели с вытянутыми лицами и не говорили ни слова.
– Очевидно, все эти приготовления для вас так обыденны… – сказал патриций.
– Да нет, – ответил Виктор. – Не в этом дело. Мы первый раз попадаем туда, где показывают клики.
– Второй, – мрачно проронила Джинджер.
– Да, но однако ж… вы сами участвуете в движущихся картинках, – ласково напомнил патриций.
– Что из этого, мы же никогда их не видим… Разве что разрозненные отрывки, когда их склеивают рукояторы, – пожал плечами Виктор. – Полностью я видел один-единственный клик, и показывали его на старой полинялой простыне…
– Стало быть, – спросил патриций, – для тебя это все так же ново, как и для меня?
– Не совсем, – неожиданно посерев, ответил Виктор.
– Очаровательно, – буркнул патриций, вновь выпрямляясь и продолжая не слушать то, что говорил ему Достабль.
Патриций оказался здесь вовсе не потому, что его занимали эти картинки. Он приехал сюда потому, что его всегда занимали люди.
Тем временем Солл, который сидел с самого края, нагнулся к своему дяде и положил ему на колени небольшой моток ленты.
– Возвращаю тебе твою собственность, – сладким голосом промолвил он.
– Что такое?
– Видишь ли, мне тут взбрело в голову еще раз проглядеть весь материал, перед тем как мы прокрутим его в «Одиозе», и…
– Неужели?
– И представляешь, что я там нашел? Прямо посреди сцены городского пожара в кадре на целых пять минут вдруг появляется тарелка со свиными ребрышками, приправленными особым арахисовым соусом Харги. Разумеется, таинственному появлению тарелки я совсем не удивился. Но
Достабль смущенно ухмыльнулся.
– Видишь ли, я как рассудил, – сказал он. – Если народ после одной маленькой, быстро промелькнувшей картинки начинает валом валить за товаром, то что будет, если эту картинку показывать им целых пять минут?!
Солл долго внимательно смотрел на дядю.
– Кстати, ты меня ужасно огорчил, – продолжал Достабль. – Ты не захотел мне поверить. Ты не доверяешь собственному дяде. И это после того, как я торжественно поклялся тебе, что никогда не стану впредь связываться с этим делом! Ты плюнул мне в душу, Солл. Нанес мне тяжкое оскорбление. Что случилось с этим миром? Все понятия о достоинстве, о чести исчезли!
– Это, наверное, потому, что ты нашел для них хорошего покупателя, дядя.
– Ты меня ужасно огорчил, – повторил Достабль.
– Но ты нарушил свое обещание.
– Это совершенно разные вещи. То была чистая коммерция. А это – семья! Ты должен научиться верить членам своей семьи. В первую очередь – своему дяде.
– Ладно, ладно, впредь буду верить, – пожал плечами Солл.
– Обещаешь?
– Да, дядя, – улыбнулся Солл. – Даю торжественную клятву.
– Ну вот и умница!
На противоположном крае ложи Джинджер и Виктор таращились в слепой экран, цепенея от жуткого предчувствия.
– Ты уже понял, что сейчас начнется? – проговорила Джинджер.
– Да. Из углубления в полу послышится музыка.
– Значит, в той пещере… действительно раньше показывали клики?
– В каком-то смысле, – осмотрительно сказал Виктор.
– Но здесь, по крайней мере, экран как экран. Он не похож на… в общем, это просто экран. Хороший, добротный холст. А не…
Внезапно из передней части зала их обдало странной звуковой волной. Под клацанье механизма и шипение расступающегося воздуха из недр пола медленно восставала дочь Безама Каллиопа. Пальцы ее давили на клапаны крохотной свирели с той неподражаемой страстностью, которая сохраняется только после самых первых занятий музыкой. Два дюжих тролля, раздувающие мехи где-то за сценой, старались не уступать ей в усердии.
Внизу, в партере, декан передал заведующему кафедрой небольшой пакетик.
– Изюм в шоколаде, – пояснил он.
– А выглядит, как крысиный помет, – сказал завкафедрой.
Декан перевел взгляд на пакетик и помрачнел:
– А ведь это он и есть. Минуту назад я уронил пакет на пол. А когда собирал, то еще подумал: что-то, думаю, много рассыпалось…
– Тс-с-с! – послышалось сзади. Костлявый череп Сдумса развернулся со скоростью магнитной стрелки.
– Шик, блеск! – гаркнул он. – Еще пару пенсов, и этот ослик – ваш!
Свет в зале продолжал таять. Вспыхнул экран. Затем возникла первая цифра, и счет, быстро мигая раскадровкой, пошел по убывающей.
