ноздри,дух каравая,сухой и острый,в котором сразусошлись, как в чуде,моря и сказки,поля и люди.Ах, как он вилсяза нами следом,струился, таял,взвивался в небо,в ладони падал,врывался в рубку! —и таял, таял,сухой и хрупкий.И только утром,когда за мысомоткрылся мутныйпролив де Фриза,взошел он в небона крепких лапах.О, запах хлеба! —счастливый запах.* * *Разогнутся деревьяи воскреснет трава.Ну, а мне не вернутьсяна мои острова.Ухожу на «Диане»,и маячат вдалимои ранние-ранниеклочья земли.Что нашел, что оставил —я потом разберусь.И с собой расквитаюсьза радость и грусть.И забуду карнизы,что от пепла черны,и ущелья, где лисамизалегли валуны.А пока в океанетолько волны да мгла.Тишина покаянноза кормой залегла.И куда-то под кузов,поднимаясь со дна,уплывает медуза,как большая Луна.Стихи о Татии и Эгее(пушкинские мотивы)IНаш корабль ничемне напоминал корабли Тирра,и пираты-финикияне не угрожали нам,и Левиафан, развлекаясь, не кипятил воду,и не было на борту девушек,боявшихся девственность потерять,побывав под грубым фракийцем.Коротко стриженные,мы слонялись по низким палубам,а когда из тумана проявлялисьвершины курильских вулканов,курили,не испытываяникакого восхищения.Свободные от дел Афродиты, мы не скучали,а если начинали скучать,то поминали вслухдела Афродиты,называя их проще.Каждый знал,что Земля кругла,что нет в Индеях собакоголовых людей,что, обогнув шар, можно вернуться на родину.И если мы не говорили о любви, Татий,то лишь потому, что любовьподразумевается во всем и всюду.IIА вечером, когда я был один,в каюту неожиданно толкнулсявеселый Татий – человек из Тирра.О нем я ничего не знаю,кроме того, что он Левкиппу знал.Он засмеялся, глядя, как легколожатся эти строки на бумагу,и восклицая:«Мальчик!Мальчик! Мальчик!»,возлег на ложе твердое, на коембессонницей я мучился в тот год.Ах, Татий, брось! Веселое виноотнюдь не самый лучший аргументв том давнем споре, где ты тщился взвесить,кому приятней: Зевсу, когда онкасался бедер греческой служанки?иль Пану, с гиком гнавшему по полюпроворных нимф?О, смейся, Татий, смейся! Пей! Не фалерн, но все-таки вино.Пряди рассказ! Не тиррцы, но друзья.Что слабость человека? Она сгинет.Рожденные же ею, будут житьпрекрасные рассказы о любви.Пей! Не фалерн, но все-таки вино.Рассказывай с улыбкой и волненьем,как где-то встарь…уже давным- давно…ответила тебе Левкиппа пеньем.IIIНо я не Татий,я – Эгей,мне ждатьсудьба сулила.Вечно ожиданье.Все длится, длится, длится, коий век —как угадать, когда возникнет парус,бел, как пески, голубоват, как снег? Когда он вознесется из провалов,поднимется над штормовой водой,зеленой, липкой, темной и седой,грозящей то ли счастьем, то ль бедой,которые судьба мне даровала?Я жду – Эгей. И что мне боль и страх?Я знаю, перед морем не заплакать.Нет паруса. Обрывки на песках.Бакланы пляшут. Пена на валах.И волны хищно движутся впотьмах — обнюхивать,тереть,и жадно лапать.ШтормНочь заставит тебя не спатьи каскады воды обрушит.Она знает, чем травят душии века обращают вспять.И по локоть уйдя в пески,будешь думать, забыв про звезды:кто там, волосы распустив,плачет —женщина?или остров? * * *Как в память, как в твои тревоги,как в древний, но живой обряд,как на забытые дороги,мне возвращаться в листопад.И в нем, шуршащем, слушать, слушатьночное колдовство костра,и голос ветра, что, как души,вдруг раздевает дерева,и обдает тревожным дымомиз желтой-желтой тишины,где были мы нерасторжимыи все-таки разделены.Мне возвращаться, возвращаться,бродить в распавшихся лесах,и, как деревьям, отражатьсяв озерах, в реках, и в глазах.И удивляться на покосах,зачем в себе я берегуберез дымящиеся косына пожелтелом берегу? И почему в потоках света,доверив жизнь свою костру,всем телом чувствую планету,гудящую, как на ветру?1965–1971
Семь поклонов в сторону Тихого океана
I. Над течением Куро-СивоКорабль уходил,а я оставалсяна склоне горбатого вулкана,жерло которого, затопленное водой,просматривалось до самого дна,стоило лишь мнеоглянуться.Я знал, что взойдет Луна,вздыбит холодную водуи туманы затопят обломок земли.Но это знание приносило мне радость.На склоне вулкана я лежал в траве,и земля подо мной вздрагивала — единственная,достойная тебя,соперница.II. Рождение мира: Солнце над СимуширомА ветер, как песочные часы,сорил песок и с ним же падал наземь.Валунный берег. Звезды как весы.И – Азия.Стеною поднимался океан,стеклянной неподвижною стеною.И вот оно,лучом проткнув туман,восстало Солнце прямо предо мною! И луч егопроваливался в глубинумедленно, как цветной парашют,в конусе котороготаинственно вспыхивалимедузы,водоросли,голотурии —всяческие подводные чудеса,а потом,сразу,высветилось дно,покрытое бурыми валунами,между которыхбоком и суматошноносилсякраб.Попробуй разберись, откудамир начинается —с воды,как ощущения беды,иль с неба — ощущенья чуда?III. Пески тихоокеанского побережьяБарханы.Рыжее стадо.Бредут над водой барханы.Круглые спины впитали дикую злую пыль.Толкаются, суетятся, вертятся, как бараны,орут на низкие звезды, вытаптывают ковыль.Лоскутное одеяло брошено под копыта,звезды поводырями светятся сквозь дожди.Стадами бредут барханы, каждый бархан упитан,каждое стадо верит, что впереди вожди.Дымка.Соленый ветер.Долгие перепалки.Блеют жадные ярки.Самцы слепо верят в ложь.И все же любое стадо встречают когда-то палки,а самых жирных самок находит острый нож.Барханы.Бредут барханы.Сквозь дымку, сквозь вечный трепет.Окрашенные закатом, не знающие тоски.И медленно гаснут вопли, стоны, любовный лепет.Проходят стада барханов,молчат над водой пески.I V. Тихий ночьюМы в тумане вторые суткии локаторы сквозь туман,как сквозь тело гигантской губки,жадно щупают океан.С низких палуб несется пенье,голос низок и чуть
