порога,а за порогом вновь звезда…И это все опять от Бога.* * *Я знаю, что отныне так и будет:с утра пожар, под вечер теплый дождь.Осудят нас? – пускай. Нас не убудет.Ведь истина пережигает ложь.Мы вечны. Мы взломали наши клетки.Мы – бег звезды. Мы – щедрый дар полям.Нам яблоко судьба протянет с ветки,мы и его поделим пополам.* * *Броди, смотри, как лезет лебеда,как прут кусты подобием тарана.Твоя любовь, конечно, не беда,хотя порой она саднит, как рана.Коснись рукой, под пальцем дрогнет синь,ступи ногой и – глина, камень, трепел.Твоя любовь, конечно, из святыньи никогда не обратится в пепел.Броди, смотри, как бьет в ключах вода,как рвутся реки – кони разной масти.Твоя любовь, конечно, не беда,как все, что ветром выбито на насте.* * *Снег идет.Снег идет.Беспредельно, бесконечно, нежно, медленно и млечно,вверх и вниз, легко и вечно —снег идет.Снег идет.Снег идет.Звездный дым. Седые крыши. Все светлей, нежней и тише,все стремительней и выше —снег идет.Снег идет.Снег идет.Белым лбом прижавшись к раме, я теряюсь в этой драме:где я? в поле? или в храме? —снег идет.Снег идет.Снег идет.Нежно, медленно, беспечно, беспредельно, бесконечно,я люблю тебя, ты вечна.Снег идет.Бранденбургский концерт № 1Опять этот кантор из церкви святого Фомытерзает педали забытого Богом органа.А в Лейпциге ночь. И тяжелые влажные сныплывут над кварталами, будто обрывки тумана.Ночь гаснет и гаснет. Будь звезды, как свечи, давнопо небу расползся бы матовый шлейф стеарина.Саксонская ночь под готическим стынет окноми черною кистью витраж покрывает рябина.И движется ночь, как недели и годы, а мыне можем понять, отчего это с гибелью схоже.Храни же нас кантор из церкви святого Фомы,и длись этот холод, так странно бегущий по коже.Бранденбургский концерт № 4Когда уже нечему больше случиться,когда за окном ни звезды, ни просвета,когда через ставни уже не пробитьсяни ветру, ни ливню, ни даже рассвету,когда на столе засыхает посуда,а сумерек даже огнем не прогонишь,я жду тебя, кантор… И вот оно – чудо! —две флейты и скрипкаприходят на помощь.Когда уже нечего больше услышать,все сказано, спрошено, взято, забыто,когда, как дожди по заржавленным крышам,струится и плачет слепая обида,когда даже память условна, как ссуда,а боль ни словами, ни жестом не скроешь,я жду тебя, кантор…И вот оно – чудо! —две флейты и скрипкаприходят на помощь.Когда уже некому больше молиться,когда ожидать нет ни веры, ни силы,когда никуда от себя не укрыться,а где-то настойчиво плачут клавиры,и небо закрыто, и листья, как люди,врываются в душу, и ты их не гонишь,я жду тебя, кантор…И вот оно – чудо! —две флейты и скрипкаприходят на помощь.Бранденбургский концерт № 3Спит город Баха.В темном старом домеспят старые старушки, вещи, люстры,все спит, все убаюкано дождем.Спит ратуша, размокшая афиша,спит мокрый дуб, к стене прижавшись тесно,и спит орган, как айсберг на мели.О, этот город замерших бульваров,ночных, уснувших намертво базаров,в листве опавшей, в сумерках дождя — огромным неподвижным великаном,уснувшим над наполненным стаканом,он спит,и разбудить егонельзя.Но музыка… Но музыка… Но жизнь…Вдруг свет в окне, то вскрикнет где-то скрипка,то звук шагов раздастся, то улыбка,как лист, проснется… Лебеди
В. Астафьеву
Я видел, как утром,над серым болотом,кочкарником,марью,оставив исслеженныйкрасными лапами берег,сентябрьскую тишь распугави привстав над водою,одна за другой поднимались красивые птицы.Тяжелые птицы,красивые птицы — обрывками пены,обломками льдов,голубым опереньем,счастливым и белым,они восходили над марью, над темным болотом,а мы оставались, лишенные крыльев и пенья.Когда-нибудь в поле,а может, в машине,а может, на водахударит по сердцуто ль страх,то ль провиденье смерти.Так что же мы вспомним?Любовь?Удивленье?Удачу?Высокое небо? Иль птиц, рассекающих небо?Ах, кто это знает? И кто это может увидеть?Пески осветились и канули в темную воду.А лебеди машут,и машут,и машут крылами,и их отраженья, сияя, плывут над болотом.Доброе НачалоЕсть бухта.Это – Доброе Начало.Высокое кольцо песчаных дюн,вулкан Атсонупури – конус в небо,базальтовый высокий перешеек,аралией заросший, елью Гленаи можжевельником.Там жить бы я хотел. Встречать восход.Ходить с ружьем на дальние озераи жечь костры, давая знать судам,что мир еще повсюду обитаем.А если бы касалась вдруг тоскаменя своими пальцами, я б молчаходил туда, где брошенный поселок,как черный иероглиф, распластался,под небо вскинув сломанные балки.Мне было б странно находить травуили обрывки рыжих фотографийсреди руин, и в поисках живогоя б сотни километров проходил,но сновавозвращалсяк морю.И, прост как звезды, трогал валуны,похожие на нерп. Касался пены.И знал, что я из тех, кто прочно верентеченью рек, звезде над головой,и просто миру, вечному, как время.* * *
С. Гольдину
Печаль полей. Высокие слова.Три дерева. Неясная тревога.Далекий оклик. Пыльная дорога.Осенняя кипящая трава.Пустынные пустые острова.Неясный свет неясного пролога.На отмелях крутые валуны.Три водопада падают с обрыва.Вода наката холодно игрива.Не боль, а ощущение вины.Рассветный пляж. Обрывки тишины.И отмелей оранжевая грива.За годом год. Даровано весло.Но кем? Когда? Лежат сугробы снега.След мамонта. А там и человека.А там уже и Слово, и Число.Откуда и куда меня несло?Мой возраст превышает возраст века.И все-таки, полкниги Бытияперелистав, представ перед Порогом,отдав своё сомненьям и тревогам,я с горечью вдруг вижу: жизнь моя,как и тогда, в начале бытия,спор с Дьяволом,а не беседа с Богом.Прощание с РигойПерепевает жизнь мою простудный дождик серой Риги,пронизывает ветром тьму, закат мутнеет неурочно,тоска вгрызается в мозги, как будто мне читают книгу,в которой вся моя судьба давно расписана построчно.На Даугаве битый лед, лепешки медленного снега,течет декабрьская река, терзая душу изумленьем:я столько отыскать хотел в руинах вычурного века,а все кончается одним отчаянным стихотвореньем.Шипит, сползая по стене, поток сырой туманной пены,все тает в бледной полумгле, как в утомительном дурмане —
