взгляд приказчика. Столько наивности было в серо-голубых глазах дикуличского мужичка, что приказчик подумал успокоенно:
«Ну, этот, как дитя несмышленое, мелет языком все, что в ухо влетело!»
Приказчик поднялся с земли и отошел к крайнему возу: мол, не хочу с вами, голью перекатной, рядом быть.
Мужики проводили подпанка веселыми взглядами. — Дед мой, — начал Нестерко, — одному ясновельможному пану жизнь спас, а когда и где — не упомню. Барин был добрый, деда землей наделил. «Все, говорит, что вырастишь на ней, — твое». Приказчик на бричке за дедом приехал, повез его надел смотреть. Остановили в поле бричку, вышли. Приказчик говорит: «Вот, борода, твоя земля, кланяйся в ножки ясновельможному пану». Дед говорит: «Приду на усадьбу — поклонюсь, однако где она, земля-то моя?» Приказчик туда-сюда, круть-верть — не может дедовой земли найти. Кругом — панская. «Как же, — удивляется приказчик, — тут вот и был твой надел, сам замерял. Не иначе, козни бесовские». Так они прокрутились чуть не до темени, а потом — делать нечего — сели в бричку и поехали. И только лошадь тронула, приказчик кричит: «Стой! Вот она, земля твоя! Под бричкой была!» Ну, привез приказчик деда на усадьбу, дед поклонился пану в ножки: «Паночек, земли этой мне ненадобно. Слишком ее много, я с ней один не управлюсь».
— Вот я и говорю, — сказал молчавший до сих пор крестьянин в новеньких лаптях, — паны так думают: мужику земля ни к чему, мужику и на панщине хорошо. Вот мужика бы еще от еды отучить, совсем бы полегчало.
— А как мужик пана от еды отучал, знаете? — спросил Нестерко. — Давно это было. Слыхал я от старых людей, а они врать не будут. Пан жил один, детей у него не было, пани свою голодом уморил — такой скаредный барин. И мужиков своих разорил вконец — голодают. Раз заходит он в одну хату. Мужик оборванный, закопченный. Хата курная, сажа кругом — ну черная баня!
Пан удивился:
«Тут и спите, тут и хлеб едите?»
«Спать спим, — отвечает мужик, — хлеба у нас нет».
«Как так?»
«Да так, не едим».
«Может, секрет какой знаете, — обрадовался пан, — чтобы не есть, не пить, а живому быть?»
«Знаем, — мужик-то отвечает. — И вас, барин, научим».
А пан жадный: каждый грош считает, ему хочется не есть, не пить — деньги копить. «Научите», — просит. Но сам не верит: где же такое видано? Приказал за мужиком смотреть, глаз с него не спускать: может, дескать, он все-таки и ест и пьет. Ну, мужик привык голодом сидеть — три дня хоть бы что, даже на панщину выходит.
Барин поверил. К себе мужика зовет, допытывается:
«Как же это ты живешь не евши? Так и богу душу отдать можно».
Мужик ему в ответ:
«Прикажите — научу. Хоть с завтрашнего дня начнем».
Вот на завтра утром мужик взял веревку, приходит в усадьбу, а пан уже ждет. Пошли они в лес. Там в овраге яма, с колокольню глубиной. Откуда та яма — никто не знал. Но кто туда проваливался, сам выбраться не мог.
«Посидите, ясновельможный пан, в этой яме три дня, — говорит мужик, — и вам никогда в жизни больше есть не захочется».
Пан радуется — скорей бы! Мужик его, конечно, спустил туда, а веревку с собой забрал.
На следующий день мужик приходит к яме, спрашивает:
«Как, пане, есть хочется?»
«Ох, хочется!».
«Первый день всегда так, сидите еще».
На второй день приходит:
«Как, пане, есть хочется?»
«Прямо умираю с голоду!» — кричит пан снизу.
«Второй день всегда так, сидите еще».
На третий день приходит:
«Как, пане, есть хочется?»
«Тащи назад, — кричит пан, — помираю!»
«Третий день всегда так, сидите еще».
На четвертый день мужик пришел;
«Как, пане, есть хочется?»
«Хочу», — еле слышно пан снизу отвечает,
«Еще денек, пане, и скоро совсем не захочется», — говорит мужик.
И верно — через день пан и слова вымолвить не может, только пальцами шевелит да очами ворочает.
Тогда мужик его вытащил, привез в имение. Там пан и помер через день. И что ему перед смертью ни подносили, ничего пан есть не хотел. Был пан да пропал. А мужик свое слово сдержал.
— Свое слово всегда держать нужно, — сказал босой крестьянин с ежовой щетиной на лице. — Раз сказал: буду за костром смотреть, так смотри.
Маленький мужичонка в большой, налезающей на глаза шапке, внимательно слушавший бывальщины, бросился к костру, подбросил ломаных сучьев, затем полез на воз, достал из мешка бульбу.
Солнце уже заходило, и далекие крыши имения пана Кишковского алели, словно охваченные пламенем. Приказчик пани Дубовской расстелил кожух, растянулся на нем, словно на перине, даже в сторону костра, возле которого сидели мужики, не посмотрел ни разу.
— Откуда у нас паны пошли, знаете? — спросил Нестерко.
— Змей Смок о девяти головах жил здесь, — сказал мужик в новеньких лаптях. — От него паны и начались.
— Не-е, — замотал головой босой мужик. — Жила в тридевятой земле, в тридесятом царстве баба Каргота. Однобокая, одноглазая, с одной ногой, с одной рукой. На плече — полголовы, на лице — полноздри. Дом у нее обнесен частоколом и на каждом колу — голова. Она вместе со своими дочками людей ела. Потом дочек-людоедок замуж повыдавала. Вот уж паны наши от тех людоедок и народились.
— Мой дед по-другому сказывал. — Нестерко уселся поудобнее, подвинулся к костру. — Послали как- то черта на землю да наказали ему в ад не возвращаться, пока людям вреда какого-нибудь не сделает. Ходил черт, бродил… зашел черт в Полесье, в леса, в болота. Притомился, только собрался поспать, вдруг, слышь, едет кто-то. Выскочил черт на дорогу. Видит; пан в карете, кругом гайдуки, лошадей четверка. Черт стоит, глаза выпучил, удивляется — никогда пана не видел!
«Эй, быдло, с дороги!» — кричит пан. А черт не уходит.
«Дайте хлопу горяченьких!» — приказывает пан гайдукам.
Те кинулись к черту, а он мимо них да к пану. Схватил его и понес над лесом. «Вот, думает, подарок сатане сделаю». Несется черт, а пан тяжелый, с ним высоко не заберешься. Вот и бьется пан о верхушки деревьев. Как о дуб ударится — там сразу пан Дубовский появляется. Другой раз о дуб ударится — пан Дубицкий вырастает, а там и Желудицкий, Желудовский;.0 березу пан стукнется — на земле пан Березовский как гриб выскакивает, а за ним Березинский. О сосну шмякнется — Сосновский рождается, Сосенский, Подсосенский, об осину — Осинский, Осиновский…
Летел черт, летел, аж устал. На пана взглянул — а от него одни ошметки остались! Не нести же их в ад! Черт и побросал их по всей земле. Вот от них-то и пошли у нас всякие Кишковские, Печенки, Почковские.
…Сумерки и вечерний туман подкрались незаметно. Пасущиеся невдалеке лошади стали невидимками — от них осталось лишь фырканье. Приходилось время от времени ходить присматривать за ними, не забрели бы невзначай на луг Кишковского.
Маленький мужик в большей шапке ловко разгреб землю под прогоревшим костром, закопал туда
