Прилежаева Мария Павловна
Осень
Памяти мужа и друга
Александра Григорьевича Уманского
1
Ровно в семь звонил будильник. Пронзительно на всю трехкомнатную квартиру, с ванной, стенными шкафами и прочими современными удобствами.
Анна Георгиевна вскакивала первой. Всунув ноги в тапочки, открывала настежь окно.
— Подъем. Раз — и, два — и. Вдох, выдох.
Старая няня, крупная старуха с большим носом и крошечным пучочком изжелта-белых волос на макушке, оставляла кашу довариваться, на маленьком огне и, шаркая шлепанцами, шла из кухни к Ляльке.
— Вставай, подымайся книжку учить, ум точить, — низким голосом, сильно окая, приговаривала она, застегивая на Ляльке платье и перевязывая ленточками метелки над ушами.
Игорь Петрович, досыпавший последний сон в обнимку с подушкой, шумно всхрапнув напоследок, откинул одеяло.
— Привет! — сказала Анна Георгиевна.
— Да здравствует день, солнце и богиня Афродита в халате, — ответил муж.
— Игорь, не шалопайничай с утра. Раз — и, два — и. Лялька, становись на зарядку.
Через полчаса, одетые, умытые, они сидели в кухне за квадратным столом в красную и белую шашечки и, как добрая, наиболее благоразумная половина человечества, ели кашу из овсяных хлопьев. Игорь Петрович кончил, подмигнул Ляльке. Лялька радостно улыбнулась во весь рот без двух передних зубов.
— Папа, ты что?
— Показательный завтрак перед трудовым днем образцово-благополучной семьи.
— Идейной, — вставила Анна Георгиевна.
— Под руководством нашей просвещенной, политически выдержанной, морально устойчивой мамы.
— Наперекор вольнодумству отца, — подобно мячу в волейболе, вернула Анна Георгиевна.
— Мама, что такое вольнодумство отца?
— Попалась, Егоровна, — хмыкнул Игорь Петрович. — Выкручивайся.
— Чего же выкручиваться? Скажем прямо: вольнодумство — это беспорядок, ветер в голове… правда, не всегда.
— Ага, с оговорочкой.
— А я все равно люблю папу, — сказала Лялька, потянулась, прильнула розовой щечкой к щеке отца с каштановой полоской бакенбарды. — Папа, ты добрый-предобрый!
— Эко дитё смышлёно, что ни скажет, рублем подарит, — растрогалась нянька, постучала по столу костяшками пальцев. — Не сглазить бы.
— Результаты твоего идейного воспитания, Анна! — засмеялся Игорь Петрович. — Нянюшка, стол из пластмассы, а от сглазу по дереву надо стучать, и не сверху, а снизу.
— Что такое «от сглазу»?
— Лялька, няня шутит. И папа шутит. И я шучу.
Ровно в восемь они втроем были на улице. Сентябрьское утро с высоким куполом неба ясно и чисто. Во дворе на аккуратных клумбах пестро цвели георгины. Довольно гулили голуби, перебирая коротенькими лапками.
Игорь Петрович на ходу развернул свежую «Правду», пробежал заголовки, сунул в портфель.
— Ма! Па! А наш второй лучше всех в школе, у нас хулиганов нет, и ябед нет, и четыре отличника. Папа, а отличники все только девочки.
— А ты?
— Римма Федоровна говорит, не хватает сознательности.
— Вот те на! Мама такая сознательная…
В двух кварталах от дома Лялька махнула, прощаясь, рукой и свернула в тупичок, где, замыкая его, стояло четырехэтажное серое здание с широким подъездом. Не читая вывески, можно было догадаться, что это школа. Лялькина школа номер один в центре города, сооруженная по типовому архитектурному проекту, подобно всем школам во всех городах Советского Союза.
— Эй, Лялька, подтянись в смысле сознательности! — крикнул отец.
Дальше, до бульваров, они пошли вдвоем. Бульваров в их городе три липовый дореволюционных времен и два продолжающих его молодых, где вперемежку стоят липы и клены, тихие березки, тонкие осины с дрожащей листвой.
Бульвары — любовь и гордость города. Безобразничать на бульварах не позволено никому, во всяком случае на глазах у народа. Даже среди молодых парней с гривами до плеч редко кто кинет на песчаную дорожку окурок. Как из-под земли вырастет дюжий дружинник или какой-нибудь старожил, ревнитель городской красоты и порядка.
У бульваров им расходиться. Игорю Петровичу вправо, он пошагает почти бегом, чтобы в срок успеть на работу. Анне Георгиевне не к спеху, до девяти время есть. Она любит в любую погоду медленно идти бульварами и думать. Или не думать, а просто идти. С ветки беззвучно сорвется лист, плавно покружит в воздухе и ляжет на песок дорожки. Клены льют желтый свет. В городе много кленов, оттого полна золотом осень.
Минуту они постояли. Он, высокий, темноглазый, с пушистыми баками вдоль смуглых щек. Стандарт? Может быть.
«Мой милый „стандарт“, в модной замшевой куртке, с карманами и кармашками, застежками „молниями“. До чего же фасонист, хотя и на серьезной работе!»
— Игорь, а хорош ты у меня, — любуясь им, сказала Анна Георгиевна.
— Егоровна, и ты у меня неплоха, — в тон ей ответил муж.
— До вечера, Игорек.
— До вечера, но не до самого позднего. В кино французский фильм. Поглядим?
— Поглядим.
— Всего, богиня Афина.
— Ну уж! И Афродита и Афина.
— Мудрость и красота — это ты возлюбленная жена моя!
Он театральным жестом снял шляпу.
— Игорь, брось, люди видят. Несолидно, право.
Они разошлись.
«Так и живем», — думала Анна Георгиевна, медленно идя бульварами, радуясь свету солнца сквозь шатры кленов, вдыхая острый, чуть горький запах осени.
«Человек редко говорит о себе: я счастливый, — думала Анна Георгиевна. Оттого, что всегда хочет больше? Или из суеверия, чтобы не спугнуть? Или счастье, как здоровье, не замечают? Я тоже боюсь сказать вслух, но про себя… Милый, мне нравится, что ты меня называешь Егоровной, легкий, беспечный, а в главном серьезный, — все в тебе нравится. Дом, семья, интересная работа — чего же еще?»
Но тут какое-то тревожное чувство тихонько поднялось в ней и постучало: взгляни. И она поглядела в сторону, где, отделенная от главной аллеи рядом молоденьких деревцов, тянулась узкая боковая аллейка.
