— А мне понравился буй-тур Всеволод! — воскликнул Володя Горчаков.
Буй-тур Всеволод понравился всем.
— Игорь тоже был смелый и храбрый, — возразил Витя Шмелев. — Обидно, зачем он попался в плен.
Ребятам хотелось восхищаться князем Игорем, который ничего не боялся, даже тьмой закрытое солнце не испугало его. Эх, не надо, не надо было попадать ему в плен!
— Я ни за что бы не сдался! Ни за что! — твердо сказал Леня Шибанов.
Все на него оглянулись.
Он был тщедушный и робкий.
— Когда вы прочитали, Мария Кирилловна, что князь Игорь пересел из седла золотого в седло раба, я подумал: пусть бы лучше он умер!
Мария Кирилловна медленно, словно во сне, приблизилась к парте Лени Шибанова. Она пристально смотрела на него. Он смутился.
— Хорошо все-таки, что князь Игорь бежал.
— Значит, верно: лучше убитым быть, чем полоненным быть? — спросила Мария Кирилловна.
— Да! — ответил ей дружный хор.
Никто не сомневался.
Маша почувствовала, как безмерно устала. Она совсем была измучена, ноги не держали ее.
— Вот и все, ребята, — сказала она.
Урок кончился.
Оставалось еще одно трудное дело. Маша вспоминала о нем всякий раз, поднимая глаза на портрет Бочарова.
У нее не было больше уроков. Прямо из класса она пошла домой. Она спешила, как будто то, что она должна была сделать, надо делать скорей.
— Мария Кирилловна!
Торопливо шагая, ее догонял Борисов. Он остановил ее в дверях. Он забыл всю свою благовоспитанность и так сильно схватил Машу за руку, что она невольно вскрикнула: 'Ой!' Должно быть, он с трудом сдерживался, чтобы не ругать ее, не топать ногами.
— Что это значит? — просвистел сквозь зубы Борисов. — Объясните, что это значит? — шипел он. Его маленькая головка напоминала головку змеи, которой хочется жалить. — Разве я не предупреждал вас, что приду сегодня на урок? Разве не спросил, что у вас намечено по плану? Я сказал инспектору, что у вас грамматический урок. Что же мы застаем? В каком положении я? Я, руководитель учебной работы в школе, не знаю, что делают учителя!
Он так сокрушался, что Маша, чудачка, решила ему помочь:
— Не берите на себя мою вину, Евгений Борисович!
— Само собой разумеется! Будьте покойны, не собираюсь покрывать ваши сумасбродства. Будьте покойны.
Борисов увидел выходящего из класса инспектора, который по инспекторским соображениям задержался ненадолго с ребятами, и, позабыв все свое достоинство, рысью к нему потрусил.
Он весь кипел, спеша уверить начальство в непричастности своей к дерзкой анархии на уроке Строговой. Делает что хочет, никого не спросясь. Типичный наплевизм. Где же самодисциплина учителя?
— Я специально привел вас к этой Строговой, чтобы вы самолично могли убедиться в том, что неоднократно докладывалось мною в роно. Чтобы удостоверились своими глазами в легкомыслии Строговой, самовольстве, неуважении к вышестоящему руководству! — внушал Борисов инспектору, торопливо листая толстую тетрадь, куда заносил наблюдения над учителями. — Взгляните. Подробная запись. Изо дня в день. Не умеет строить урока. Нет подхода к ребятам. Не учитывает уровень развития класса. На уроке шум. Шум. Шум! Взгляните, не сумела объяснить полногласие. Нет элементарных знаний даже в объеме программы. Никудышный педагог! А фанаберии!
Он прервал поток восклицаний, разглядев на плоском, с обвисшими щеками лице инспектора поразившее его замешательство.
Инспектор в непонятном расстройстве приглаживал жесткую щетку волос над насупленным лбом и убегал взглядом в сторону, стараясь ускользнуть от завуча Борисова.
'Что такое? Инспектор его избегает! — Борисов опешил. — В роно новые веяния? Или… неужели у Строговой связи в роно?'
— Прошу дать установку, как отнестись к срыву учительницей плана занятий? — оскорбленно спросил Борисов.
Между тем они стояли уже на первом этаже, в раздевалке. Инспектор, так и не промолвив ни слова, надевал суконные боты и завязывал тесемки ушанки.
— Прошу настоятельно: сообщите свое мнение. Мнение роно по поводу урока Строговой, которая, вопреки программе и плану… — требовал Борисов, не желая дать инспектору улизнуть без ответа. — Обязаны осуществлять руководство? Пожалуйста.
— В конце концов, у вас собственное суждение есть? — раздраженно-тонким голосом вдруг крикнул инспектор. — Руководитель вы учебно-воспитательной работы в школе или кто? Разберитесь.
Он поднял воротник и повернулся к завучу спиной.
'Подорван авторитет', — понял Борисов.
Звонко хрустел под ногами снег. Молодой, упругий снег, как в детстве! Запах мороза, как в детстве. Вон откуда-то взялась пестрая сорока, качает на заборе хвостом, и глазки у нее похожи на изюмины.
Человек невзрачной внешности, в ушанке из кроличьего меха, хмуро шагал морозными улицами. На душе у инспектора сумбур.
С одной стороны, безусловно, он должен был поддержать завуча Борисова, озабоченного воспитанием в молодых учителях самодисциплины. Без самодисциплины учителя нельзя правильно организовать педагогический процесс. Аксиома, бесспорная как дважды два — четыре.
С другой стороны, на сей раз инспектору не хотелось поддерживать завуча Борисова. И не поддержал, хотя неизвестно, как это для него обернется. Кто-кто, а уж Борисов — мастер строить всякие козни.
Какое-то смутное беспокойство, какой-то небывалый жар расшевелились в душе инспектора за этот час, пока он слушал в классе лихорадочно-поспешную речь мертвенно-бледной учительницы. Таких ребят он никогда на уроках не видывал! Просто вылетело из головы, что сидит на школьном уроке за партой и следует подготавливать выводы. Какие выводы! Слушал. О чем-то почти тосковал.
Так давно инспектор не испытывал чувств, похожих на пережитые нынче, как давно миновало забытое детство! 'Высоко паришь ты на подвиг в отваге…'
Он не подозревал, что способен вместе с шестиклассниками зажечься. Пусть на один только час…
Надо было остаться, поговорить с учительницей — это она когда-то в роно озадачила его фантазиями о необыкновенности педагогического дела. Вот вам и фантазии! 'Высоко паришь ты на подвиг…'
Но инспектор не остался, потому что Борисов требует: подавайте ему установку.
Не остался и бросил учительницу на суд завуча Борисова.
Глава 39
На полу валялись неприбранные книги. Маша и сейчас не собрала их. На столе лежал треугольник- конверт. Страшно было увидеть его при дневном свете! Маша спрятала письмо в шкаф, заперла на ключ и постояла несколько мгновений, вспоминая, зачем спешила домой.
С лихорадочной торопливостью, словно что-то гнало ее, она вырвала из тетрадки листок и написала письмо:
'Сергей! Милый Сережа!
Не надо прощать меня. Я знаю, что виновна перед тобой. Перед Митей я еще больше виновата. Он не
