особенно, если это были люди 'оттуда', с самого верха, не очень отягощенные научными представлениями.
'Вова' впереди группы посетителей вихрем проносился по коридору, увлекая почти бегом их за собой, влетал в двери ближайшей лаборатории, выхватывал из рук попавшегося первым, растерявшегося, младшего научного сотрудника какой-либо прибор, например, фотоумножитель или простую электронную лампу, и с торжеством поднимая его над головами визитеров, как факел над статуей Свободы, возвещал: — 'Здесь мы уже достигли десяти в двенадцатой степени…'.
Спросить 'чего достигли', в группе обычно стеснялись, чтобы не показать свою научную неосведомлённость и профессиональную несостоятельность, 'двенадцатая' впечатляла всех, а 'Вова' летел дальше.
Как-то мы устанавливали электронный микроскоп, и надо было для того, чтобы 'вписать' его габариты, разрушить часть перегородки между комнатами. Дыру заделать до прихода 'важняка' мы не успели, как не успели предупредить об этом и нашего директора 'Вову'. В группе посетителей, кроме офицеров с голубыми погонами, оказался маршал Баграмян, 'при полном параде', сверкающий золотом галунов и нашивок, мы все от конфуза застыли на месте и ждали завершения этой сцены. Владимир Валерьянович, 'ничтоже сумняшеся', просто и доходчиво объяснил маршалу, что 'это произошло от неосторожного обращения неопытного лаборанта с мощным лазером'.
При всей своей легкости характера и кажущейся 'всеядности' или даже неразборчивости в знакомых, как нам казалось, а мы очень ревниво относились к своему 'шефу', 'Вова' свои истинные привязанности сохранял надолго, любил встречать и встречаться, и даже суховатого и немного унылого Сахарова, с которым они вместе 'тянули лямку' в аспирантуре у Тамма, он мог вытащить на встречу в ресторан и посидеть с ним, абсолютным трезвенником, в неформальной обстановке, попросту, за бутылкой хорошего вина (Там же, раздел — 'Воспоминания Сахарова о встрече с Булатом Окуджава').
— 1965, Тифлис — Тбилиси — встреча с минчанами -
Работал у нас в лаборатории электрохимии Боря Холодницкий. Мы все в институте были дружны, встречались на общих семинарах, направления работ часто пересекались в своей тематике, что давало, как правило, дополнительный эффект, называющийся сегодня очень модным словом 'синергетика'. Боря приехал из Ленинграда, был на пару-другую лет меня старше, пережил мальцом блокаду города, где ему пришлось, стоя на ящике у станка (иначе не мог достать до суппорта, за что поплатился пальцами на одной руке), вытачивать даже какие-то втулки, принимал, так сказать, непосредственное участие в обороне северной столицы. Я бывал у него дома в Питере, когда приходилось по нашим общим делам посещать военных моряков, открывшим нам финансирование некоторых тем. Естественно, что в Тбилиси многие из нас, приехавшие из разных городов, старались держаться вместе, особенно в первое время, время вживания в новую среду, что было вызвано еще и незнанием грузинского языка. Знакомства завязывались быстро, от приглашений я никогда не отказывался, и в один из дней, мы закончив работу пошли к Боре выпить кофе — его дом находился на соседней улице Чонкадзе. Поднялись до конца нашей улицы, почти упиравшейся в Мтацминда, свернули на улицу, где Боря проживал у своей супруги Веки Гегечкори и подошли к дому.
Мне всегда нравился в архитектуре стиль 'модерн' начала века, и не являясь поклонником Брюсова, окрестившего модерн 'бесстыдным', или Цветаевой, печалящейся по старине с покосившимися флигельками, я восхищался работами выдающегося московского архитектора Шехтеля, родоначальника русского модерна. Сказывалось мое 'архитектурное прошлое', я ведь когда-то поступил на архитектурный факультет БПИ в Минске. Прекрасный театральный художник Шехтель сумел внести в архитектуру поэзию линий и любовь к строительному материалу, с которым он работал, как скульптор.
Дом, где жил Боря, сразу же вызвал у меня ассоциации с 'шехтелевскими' особняками Москвы, особенно с домом, который он построил 'миллионщику' Рябушинскому, и в котором потом оканчивал свою жизнь Горький. Боря в двух словах рассказал мне историю дома, о котором старожилы знали, что это 'дом на бриллиантах' или 'дом Бозарджянца' — табачного миллионера в старом Тифлисе.
Я стоял перед главным входом, окруженным аркой, сложенной из крупного светло-серого камня, над которым нависал балкон с каменной резной балюстрадой и мне представилось далекое прошлое жильцов этого дома. Но надо было знакомиться с настоящими, сегодняшними жильцами и мы зашли внутрь, с трудом открыв тяжелую дверь, за которой находился необъятных размеров холл. Из холла наверх вела двухпролетная лестница из белого мрамора, чуть пожелтевшего от времени. Лестница была такой ширины, что могли бы на ней разминуться 'муши' (рабочие — груз.), спускающие вниз пианино, в то время когда наверх в апартаменты поднимали бы новый рояль. Мрамор полов холла, широкие ступени лестницы, ее мраморный парапет с цветочными барельефами — все это производило впечатление декораций на большой театральной сцене.
Мы поднялись на второй этаж, где и жили теперь Гегечкори и еще какие-то семьи, и зашли в большой зал, где обитал брат Веки — Алико Гегечкори. У камина из белого мрамора стоял велосипед. Облокотившись на мраморную доску камина, стоял хозяин этих хоромов. В дальнем углу залы — раскладушка с перевесившимся через нее спальным мешком. Больше в этом зале ничего не было. Алико подошел к нам, хотя мог бы подъехать и на велосипеде.
В зале были громадные окна, как в минском костеле рядом с моим домом, в витражах верхней части окон просвечивались цветные силуэты. Это была самая большая комната в квартире Гегечкори, которых неоднократно 'уплотняли'. Боря и Века жили 'на другой половине' этой квартиры в сравнительно небольшой комнате. В остальные апартаменты этого этажа пройти было невозможно, дверь в коридоре была заколочена, за ней шла другая жизнь, других людей. Любопытство не оставляло меня, так как здесь, я знал, до отъезда в Москву, жил Берия, тот самый, находившийся в близких родственных отношениях с Гегечкори.
На этой великолепной сцене, в особняке табачника-миллионера с мраморными лестницами и каминами, разыгрывалась когда-то одна из обычных трагедий советского времени. Братья Гегечкори с самого начала революции встали по разную сторону баррикад, но угадать, какую сторону выбрать, удалось только старшему из них, эмигрировавшему во Францию. Судьба младшего — обычная для партийного функционера высокого ранга в Советской России тех лет — револьверный выстрел в висок. Ни об одном из них, в этой в высшей степени интеллигентной семье, говорить было не принято.
Однако, вернемся к началу моей эпопеи и ее связи с Алико Гегечкори. Мы сразу же сблизились с ним на почве моего интереса к истории Тбилиси, так как он был заместителем директора 'Музея истории города', расположенного в красивейшем месте, высоко на Комсомольской аллее, отроге хребта, разделяющего Ботанический сад и 'сололакский' район города. Я все еще продолжал заниматься фотографией, особенно мне нравились ночные, пейзажные и городские съемки, показывал их своим друзьям. Алико знал об этом моем увлечении, и он мне предложил сделать для архива музея фотографии всех достопримечательных мест города, все, что я только смогу за очень короткий срок сделать. Видимо, и до них дошла животворящая финансовая благодать откуда-то, скорее всего, из Министерства культуры, но деньги 'горели'.
Деньги всегда нужны джентльмену. Я взялся за это дело, не задумываясь, широкоформатные камеры у меня были, а сдавать в фонды музея надо было обязательно негативы 4х6 см, не менее, и работа пошла. Работа была, конечно, 'левая' по всем моим представлениям того времени, тем более, что мы не подписывали никаких соглашений, доверяя друг другу на слово, было только сказано, что 'не обидим'. Был месяц май, предстоял через некоторое время отпуск, и все 'заверте…'.
Я и без этой работы часто выходил в свободное время 'пощелкать камерой' то, что привлекало мое внимание, а сейчас мои прогулки с фотоаппаратом приобретали другой смысл, и я начал со старого города, с кварталов Майдана, кривых переулков
Харпухи, садов Ортачала и исчезающих Песков, церквей Авлабара и тенистых улиц Сололаки.
В старых кварталах города нельзя ходить равнодушно, здесь в тифлисских двориках заблудилось время, здесь осталось необъяснимое очарование давно прошедшей жизни. Ажурная вязь деревянных балконов, нависших над Курой, резные двери домов на улицах Майдана, выглядывающие из-за красных
