ресторанов в чреве этого плавучего дворца.
Даже без Одессы и ее красочной толкучки, без Гурзуфа и Ялты, где мы остановились на обратном пути из Одессы, это было бы превосходным путешествием. Но, видимо, такой уж был для меня этот год — год удачи, денег, свалившихся неожиданно на меня, морского путешествия в первоклассном лайнере, и еще год встречи со школьными друзьями, минчанами, новыми и очень яркими впечатлениями.
Одесса меня очаровала, а визит в одесскую баню дал начало не очень приличному, но обошедшему всю страну анекдоту о 'фосфоре' и рыбе, родившемуся прямо на моих глазах под душевым соском в мужском отделении, где собрались одесские острословы. Надо признаться, что я тогда так и не успел как следует вымыться — я проржал эти два часа до колик в животе, сохранив навсегда уверенность, что все анекдоты 'делаются' в Одессе.
Обойдя со всех сторон известный одесситам 'платан, который посадил еще Пушкин', тем же теплоходом мы вернулись в Ялту, где и предполагали остаться до конца отпуска. Вернее не в самой Ялте, а в Гурзуфе, который мне всегда очень нравился, со времен моего первого путешествии по крымскому побережью, когда в составе сборной й республики по водному поло мы готовились к Спартакиаде народов СССР 1956 года. Мы тогда все лето проводили в Севастополе и совершали для отдыха и небольшой передышки однодневные вояжи, прерывающие тренировочный цикл.
С тех пор крымское побережье не вызывало у меня особых симпатий из-за тяжелой дороги '707', скверных пляжей, скученности, плохого питания и убогой растительности, все это было в разительном контрасте с буйной и красочной природой Кавказа. А особенно с его километровыми песчаными пляжами в Бабушерах, Кобулети или за Зеленым мысом у Батуми. Крымские горы, вроде Ай-Петри. казались мне какими-то обглоданными что ли, пустынными и считать их за горы, после моих походов по Кавказу, мне было неловко.
Но Гурзуф с Суук-Су, а еще и недоступная нам с царских времен, закрытая для посторонних глаз, Ливадия со своими дворцами, были овеяны литературным романтизмом, рассказами родителей о 'том времени' и прочей чепухней, сильно влияющей на наше юношеское восприятие действительности. Мне когда-то в детстве, на Урале, когда я почти год пролежал в разных туберкулезных отделениях больниц и детских санаториев, подарили старинные открытки с цветными фотографиями берега Крыма. Надо было еще раз проверить свои ощущения от того времени, о той красивой, яркой, 'открыточной' жизни на берегу моря.
Итак, мы с Изой перебрались из Ялты в Гурзуф и осели там, сняв за три рубля в день (и ночь) какую- то хату, расположенную в верхней части этого городка.
В один из обычных дней черноморского отдыха, отстояв в очереди за блинами (популярная еда того времени), мы прошлись вдоль каменистого гурзуфского пляжа и вдруг услыхали пение под гитару. Знакомая мелодия и слова заставили подойти поближе к группе, расположившейся на топчанах под навесом. 'Мы похоронены где-то под Нарвой, под Нарвой, под Нарвой…', — мне очень нравилась эта вещь, и еще: — 'Уходят, уходят, уходят друзья…'.
В Москве у Миши Вентцеля я уже слышал, записанные им дома, в авторском исполнении, эти строфы. Галич и мать Миши, Елена Сергеевна Вентцель (И.Грекова) работали над каким-то сценарием, и Миша воспользовался этим случаем. Он все, что было им записано, добавив еще и становившиеся невероятно популярными песни Окуджавы, переписал на одну бобину, привез в свою очередную командировку к нам в институт и подарил мне. Я, в свою очередь, переписывал эти песни, сразу же понравившиеся мне своей искренностью, верным тоном и упрощенным гитарным аккомпанементом, для своих многочисленных приятелей.
Галич и Окуджава заставляли по новому смотреть на мир, а Галич еще своими текстами песен стоял в открытой конфронтацией к власти, что особенно импонировало моему тбилисскому окружению. Кроме того, в Тбилиси, как нигде, любили гитару, играли на ней, тогда не было, наверное, ни одного дома, ни одной городской семьи без гитары. Медленно, но верно эти новые песни завоевывали тбилисскую аудиторию.
Я стоял, прислонясь к нагретому солнцем столбу навеса, слушал, а ребята все пели и пели одну песню за другой. И вдруг я разглядел между голыми спинами, окруживших играющего на гитаре, моего первого (и последнего) пионервожатого из минского лагеря в Астрашицком городке — Леву Томильчика. Кроме того, его мама, как и моя, тоже рентгенолог, безуспешно лечила когда-то рентгеном мои гланды, изъеденные ангиной. Присмотревшись и подойдя поближе, я узнал и Славу Степина из нашей школы и еще несколько минчан. Оставалось примкнуть к ним, познакомится с несколькими их приятелями, узнать, где они остановились и договориться о встрече на следующий день.
Слава Степин вызывал у меня со школьных, университетских лет необъяснимое… Даже не могу подобрать подходящее слово — почтение, — нет, как-то тогда было еще ему и мне не по возрасту, скорее восхищение — тоже не подходит, не прима-балерина, может быть, точнее было бы — поклонение ему и признание его необычности, глубины знания и точности определений, фантастической эрудицией и живым непосредственным изложением самых запутанных и сложных тем. Я помню ходил за ним часами по пляжу рижского взморья и старался не пропустить ни одного его слова, хотя не могу вспомнить, о чем он своим обычным, спокойным тоном рассказывал, объяснял тогда, но впечатление было такое, словно я оказался на берегах античной Греции и мне кто-то из тех, 'великих классиков', рассказывает об устройстве мира. Осталось от этих встреч неизгладимое на всю жизнь впечатление о человеке другого уровня понимания вещей. Видимо, такими были те, гениальные, античные философы далекого прошлого. (Академик Вячеслав Семёнович Стёпин много лет возглавлял Институт Философии РАН, сегодня он Академик-секретарь отделения РАН).
А вот в преферанс с ним, запасшись трехлитровыми банками пива, мы могли играть все ночи напролет в компании с Мишей Мишениным, моим самым близким другом, его одноклассником, рано нас покинувшим. Здесь не было места для серьезных разговоров, но Слава был кладезем анекдотов, так что когда он 'сидел на прикупе', то не давал нам скучать.
Мои интуитивные представления о нем оказались пророческими — сегодня наш Слава, Вячеслав Семенович Степин, академик Степин — один из ведущих философов мирового масштаба. Академик Вячеслав Семёнович Стёпин много лет возглавлял Институт Философии РАН, он Академик-секретарь отделения РАН. Один из его сподвижников даже высказал предположение, что современная философия вступила в 'эпоху Вячеслава Семеновича Степина'. Что это такое, знают только они-философы, эпоха не проста, что делать в ней нам, как жить в этой эпохе, никто толком не знает. Как говорит один телевизионный затейник — 'такие вот настали времена'…
Расположились мои старые, минские друзья во Фрунзенском, где я еще не был, но собирался взглянуть и снять на память увековеченные литературой скалы 'Дива' и 'Монах'. Так мы стали ежедневно встречаться, загорать вместе, купаться и распевать для пляжной публики мало кому еще знакомые песни Галича и Окуджавы. Я был рад снова погрузиться в мир моей юности, услышать мягкий говор сородичей, узнать последние новости родного города. А тут еще и совпало время нашего пребывания с финальными матчами на кубок СССР по футболу, в котором должна была играть наша команда — минское 'Динамо'. Остаться в стороне от такого события, которое болельщики ждут годами, было бы преступлением. Ребята достали телевизор и вечером 14 июля (сверился по календарю игр 'Динамо') мы все отключились от внешнего мира, от юга, от моря, от жен и девушек, от песен и разговоров о прекрасном. Начинался футбол.
Такой страстной игры я не ожидал, особенно от нашей минской команды — она должна была выиграть. Но за 90 минут игрового времени и еще 30 минут добавленного не было забито ни одного гола. Мое разочарование было настолько велико, что я не пошел на следующий день смотреть повторную игру согласно регламенту финала. К тому же, мне стало ясно, что всеми правдами и неправдами 'Спартаку' в Лужниках поднесут победу, что потом и оправдалось. 'Спартаку' в восьмой раз дали выиграть Кубок СССР, а этот финал попал в историю как самый длительный, так как продолжался два дня и занял времени 240 минут.
Футбол дает столько же радости, сколько и огорчений, что укладывается в общую формулу жизни. В радость встречи со старыми друзьями, 'в бочку меда', конечно, не со зла, а скорее для порядка, Господь швырнул пресловутую 'ложку дегтя'- разочарование от упущенной возможности выиграть в первый раз кубок СССР.
Расставались мы все после летних встреч, как потом выяснилось, на очень большой срок.
