снимаю.
– Я вам ничего не сказала! Не надо на меня бочку катить!
– Я чувствовал, как вы вздрагивали после каждого моего щелчка, – усмехнулся Гордюхин.
– Я вздрагивала? Вы еще скажите, что я вздрагивала всем телом!
– Про тело ничего не могу сказать, а вот про другое...
– А у меня ничего другого и нету! Только тело.
– Пусть так, – Гордюхин смиренно кивнул, соглашаясь заранее со всем, что скажет Касатонова. – Так вот, я щелкал, когда в квартиру еще никто не вошел. Кроме вас, Екатерина Сергеевна. Потом уже ввалилась убахтинская банда, начали фотографировать, рисовать на ковре положение трупа, искать отпечатки пальцев, где только можно и где нельзя...
– И ни одного не нашли!
– Не нашли. Но к этому времени я уже не снимал. Положил мыльницу на полку, откуда потом вы ее тихонько сперли.
– Ну а как же! Дверь выставлена, квартира не запирается – сопрут! Как пить дать сопрут.
– Замнем для ясности, – сказал Гордюхин. – Забыл я про вашу мыльницу, забыл. А то бы не оставил. Вот я и думаю себе... – Он замолчал.
– Ну? – нетерпеливо поторопила его Касатонова.
– Вот я и думаю себе, – взгляд Гордюхина уперся в стену и остановился, нащупав какую-то одному ему видимую точку. – Вот я и думаю себе, – опять повторил он, похоже, перенесясь духом своим в балмасовскую квартиру. – Что важного могло произойти в те несколько минут?
– В какие несколько минут?
– Которые прошли между и между, – бормотал Гордюхин, не вполне, видимо, соображая, что произносит. – Значит, так, мы с вами вошли в квартиру... До нас в ней никто после убийства не был... Мы вошли первыми, поскольку Пыжов...
– Это кто?
– Слесарь. Поскольку Пыжов вскрыл дверь на наших глазах. И уже в прихожей я взял у вас мыльницу, хотя вы были от этого не в восторге.
– Я сама хотела снимать. Я знаю свой фотоаппарат!
– Тихо! И я начал щелкать. Направо и налево. Приближаясь к объектам и удаляясь от них. Прошло всего несколько минут, и в квартиру ввалились убахтинцы. И они тоже начали фотографировать. И не мыльницей, а настоящим фотоаппаратом с сильным объективом, меняющимся фокусным расстоянием, с программой, которая позволяет сфотографировать... муху на лбу у мертвеца! – последние слова Гордюхин почти выкрикнул.
– Вы хотите сказать, что за это время в квартире что-то изменилось?
– А если ничего не изменилось, то кому понадобились наши любительские снимки и такие вот усилия, – Гордюхин развел руки в стороны, снова поражаясь разгрому, который царил в комнате. – Кому?
– Не знаю, – ответила Касатонова.
– Кроме всего прочего, это еще очень дорогое удовольствие – сделать подобное. Заказчику это обошлось... – Гордюхин поиграл пальцами в воздухе. – Две-три тысячи долларов. Мне так кажется.
– За такие деньги я бы устроила у себя кавардак покруче!
– А ну-ка дайте-ка мне вашу пленку, – Гордюхин протянул руку в полной уверенности, что Касатонова тут же вручит ему кассету с негативами.
– Не дам, – сказала она негромко.
– Почему? – удивился Гордюхин, откидываясь на спинку кресла.
– Это моя пленка. Она сделана моим фотоаппаратом. Я ее покупала, платила за проявку, за печать.
– Но речь идет о чем-то более серьезном, чем стоимость проявки!
– И по этой причине я не хочу вам отдавать пленку.
– Ни фига не понимаю!
– Пока она у меня, я жива! – твердо сказала Касатонова. – Вы сами недавно сказали, что мне можно ожидать чего угодно. Вот я и ожидаю чего угодно. Пока негативы при мне, никто меня и пальцем не тронет. И не будет стрелять в затылок.
– Но если они окажутся в уголовном деле, то вас уже нет никакого смысла убивать! – рассмеялся Гордюхин.
– А месть? – Касатонова посмотрела на участкового настолько изумленными глазами, что тот на некоторое время растерялся – логика в ее словах, конечно, была, странная, смещенная логика, может быть, даже не совсем здоровая.
И Гордюхин отступил.
– Я сама вручу снимки Убахтину, когда... – Касатонова замялась, в раздумье склонила голову к одному плечу, к другому, – когда минует опасность для моей жизни.
– Ладно, – Гордюхин устало махнул рукой. – Пусть так... Сейчас я скажу Пыжову, чтобы он поставил новый замок на вашу дверь.
– Пыжов – это кто?
– Слесарь.
– Ах да! Я все никак не запомню эту фамилию. А он умеет ставить замки?
– Сумеет.
– А найдет? У него есть замки?
– У меня в столе лежит хороший замок. Получше вашего.
– А пока будет ставить... Не снимет копии ключей?
– Зачем?
– А если он работает на них?
– На кого?
– А вот на этих, – Касатонова окинула взглядом свою комнату.
– Екатерина Сергеевна! – взмолился Гордюхин. – Остановитесь! Нельзя же так!
– Да, конечно. Тут я перегнула палку. Так действительно нельзя. Можно и умом тронуться. Но вы мне не ответили?
– А вы что-то спросили?
– Чай или кофе?
– Ха! – расхохотался Гордюхин. – Водки! И побольше!
– Нет проблем, – Касатонова поднялась и направилась на кухню, к холодильнику.
– Екатерина Сергеевна! – Гордюхин успел схватить ее за руку. – Какая водка! Я срочно вызываю сюда Убахтина с командой.
– Хорошо. Вызывайте.
– Но повестки-то вы мне отдадите? Вам сейчас не до них.
– Ни в коем случае! – твердо заявила Касатонова. – Я пообещала и сделаю!
– Вы меня удивляете, Екатерина Сергеевна, – озадаченно проговорил Гордюхин.
– Ха! – азартно воскликнула Касатонова. – Я этим занимаюсь всю жизнь!
– Не устали?
– Наоборот! Вхожу во вкус!
– Неправильно вы жили, Екатерина Сергеевна, ох неправильно! Вам бы наше ведомство.
– Еще не вечер! Еще не вечер, Николай Степанович! – повторила она странные слова, и ни Гордюхин, ни она сама не представляли всего зловещего смысла произнесенного, не представляли, как далеко смогут простираться во времени и пространстве эти вроде бы случайно, в запальчивости вырвавшиеся слова. И Касатонова о них не пожалела, ни разу не пожалела. В эти секунды она почувствовала, что жизнь ее меняется круто и необратимо, она сама не представляла, что подобное возможно. Какой-то возникший в комнате легкий, холодящий ветерок вдруг коснулся ее, и озноб пробежал по телу, как предвестник событий неожиданных и заманчивых. Касатонова подняла книгу, на которую наступила невзначай, наугад раскрыла. И опять возникла перед ее глазами все та же страница – «как хороши, как свежи были розы...». В этом не было никакой мистики – после долгого пребывания в книжном шкафу однажды распахнутая наугад книга как бы надламывается в этом месте и потом охотнее всего раскрывается на засветившихся страницах. – Хотите,
