Белосельцев вышел на воздух. Небо над деревней было липким и красным, и казалось, это зарево видно над лесами и реками на многие километры вокруг.
Колонна покидала общину Перокко. Качались военные грузовики, пузырился грубый брезент. Поодаль, не приближаясь, бежал жеребец, встряхивал головой и жалобно ржал.
Они добирались полдня в удаленный от границы район Тасба-При, где сандинисты построили селения для «мискитос», отделяя их от линии фронта, беря в заложники жен и детей мятежных индейцев. Тех, что кочевали на легких каноэ по бесчисленным протокам сельвы, уходя от погони, нанося внезапные удары по солдатским патрулям и постам, минируя лесные дороги, сопровождая в глубокие сандинистские тылы группы «контрас».
Белосельцеву казалось, что у него начинается жар. Огромные, с черно-коричневыми стволами сосны заслоняли небо, и, когда оно открывалось, было малиновое, липкое. Этот цвет просачивался сквозь вершины к подножиям, выступал на стволах темной сукровицей. Быть может, в его крови начинал плодиться невидимый прозрачный плазмодий тропической малярии, вброшенный хоботком москита. Его кровяные тельца вступали в битву с противником, гибли мириадами, и жар этой невидимой схватки помрачал сознание. Женщина, упавшая грудью на отточенный мачете, ее голые, сотрясаемые дрожью икры и яркая, быстрая, как ртуть, краснота, заливавшая сухие половицы, порождали бесконечный бред. Образы расстрелянных русских офицеров, утопленных на барже священников, зарубленных шашками юнкеров, замученных в застенках писателей, погребенных во льдах кулаков. Бесчисленные кости убиенных революцией жертв выстилали русские поля и дороги, служили основанием заводов и космодромов, были фундаментом городов и научных центров. Казались навеки забытыми, бесконечно мертвыми. Но лишь до времени. Лежали в земле, как брошенные в нее семена, дожидаясь грозного ливня. И тогда под черно- фиолетовым дождем семена оживут, кинутся в рост, сбросят с себя города и дворцы, опрокинут памятники вождям, расколют кремлевские башни, обрушат космические корабли, потопят флот, и страна, могучая и незыблемая, расколется, ощетинится огромными, до неба, берцовыми костями, оскалится черепами, воззрится пустыми глазницами. Случится несчастье, которое пророчила ему Валентина, умоляя остаться. Но он не остался. Пришел смотреть на переселение индейцев, на черноволосые головки зарезанных девочек, на голые женские икры, сотрясаемые судорогой смерти. Не помешал, не спас. Был соглядатай, соучастник. И надо немедленно разворачивать «Тойоту», мчаться в Пуэрто-Кабесас, лететь на разболтанном «Локхиде» через Кордильеры в Манагуа. Кинуться ей на грудь, целовать ее пальцы, умолять, чтобы она отменила, взяла обратно пророчество. Остановила крушение земли, простила его. Спасла своей чудной женственностью обреченный мир.
Лоб у него горел, виски стучали. Это был звук бесчисленных незримых смертей, происходивших в его кровотоках, где гибли красные кровяные тельца.
Они добрались в Тасба-При, на свежую вырубку, окруженную огромным сумрачными лесом, где деревья окружали селение сплошной поднебесной стеной. При въезде, как грозный страж, высился отлитый из бетона мускулистый индеец с угрожающе поднятым мачете. Тут же дымилась, бугрилась обгорелыми пнями отнятая у леса корчевка. Поселок был в стороне – одинаковые, аккуратно сработанные дома на сваях, электрические столбы вдоль улиц, нарядные разноцветные кровли. Одна часть поселка была освоена, виднелись люди, висело на веревках белье, туманилось над крышами тепло невидимых очагов. Другая, свежевыструганная, безжизненная, напоминала расставленные деревянные ульи, куда еще не вселились пчелы. Грузовики с переселенцами отправились в эту дальнюю, необжитую часть, а Белосельцев, Сесар и Джонсон двинулись по улице.
– «Контрас» – умные, хитрые. Воспользовались «мискитос», потому что индейцы невежественны. – Джонсон, как истинный политик, призванный убеждать, агитировать, вел Белосельцева, стараясь загладить ужасные впечатления Перокко. – Гринго дал в руки индейцев «М-16» и заставил убивать. Но это убивают не индейцы, а их невежество. Это невежество устраивает на дорогах засады. Невежество взрывает мосты. Невежество стреляет в революционеров. С невежеством нельзя бороться оружием. С ним можно бороться просвещением. Мы построили этот поселок, чтобы сделать «мискитос» просвещенными. В этом задача революции здесь, на Атлантик кост…
Они осматривали школу – длинное, поставленное на сваи строение, новое и удобное, где в классах сидели чистые, черноволосые, очень живые дети, встретившие вошедших любопытными глазами. Сесар, пожимая учительнице руку, вдруг озарился счастливой улыбкой:
– Виктор, смотри, видишь учебник? Это мой! Я его написал для «мискитос»! – Он поднес Белосельцеву раскрытую книгу, где яркими красками были нарисованы каноэ, рыба, болотный цветок.
Белосельцев листал учебник, смотрел на опрятных, милых детей. Но сквозь красивые рисунки, чистоту удобного класса, миловидное индейское лицо молодой учительницы потаенно просвечивало нечто безымянное, свирепое и ужасное, не укрощенное учебником, не заслоненное узорными занавесками окон, гнавшееся по пятам за колонной из разгромленной общины Перокко.
Они осматривали машинный двор, где стоял синий трактор «Беларусь», и индеец, длиннорукий, перепачканный маслом, возился в моторе, а другие протягивали ему ключи, ловили каждое движение. Отирали трактору фары, стекла, блестящие, стертые о землю плуги.
– Здесь большинство индейцев никогда не видели трактор. – Джонсон был похож на экскурсовода в музее, показывающего любимые экспонаты. – Не видели электричества, плуга. Жили у рек, одна-две семьи, отделенные от всех остальных болотами. Я не преувеличиваю, впервые в своей истории они участся жить вместе, обрабатывать землю. В их домах появился свет. Они научились водить трактор. Это и есть просвещение…
Белосельцев смотрел на смышленые лица индейцев, на усердие, с каким они внимали механику, на любовное бережение, с каким относились к голубой нарядной машине. Но жар его разгорался, кровь свертывалась, виски дрожали от боли, и мерещилось нечто ужасное, подстерегавшее их всех, как тот огромный бетонный индеец, поднявший отточенный меч.
На краю поселка лежали янтарные ошкуренные бревна. Стучали топоры, пели пилы. Голые по пояс работники копали ямы, вгоняли в них сваи.
– Строят церковь. – У Джонсона была интонация дрессировщика, гордящегося результатами своей дрессировки, победившей кровожадные инстинкты. – Революция не против религии. Пусть на здоровье строят свои церкви, но не стреляют из окон своих церквей в революцию…
Белосельцев кивал, но ему казалось, ямы, в которые опускаются сваи, хлюпают красной жижей и сосновые торцы с хрустом дробят чьи-то кости.
Они спустились к дороге на травяную поляну. Здесь было людно, толпился народ. Дровосеки с топорами, вернувшиеся с корчевья. Милисианос с винтовками. Женщины с малыми детьми на руках. Ветхие старики и старухи. Белосельцеву показалось, что он узнает и тех, кого только что привезли грузовики из общины Перокко. Все скопились и на что-то смотрели.
К деревянному, поддерживающему провода столбу был привязан низкорослый, красного цвета бык. Не привязан, а притянут двумя тугими, накинутыми на шею арканами, захлестнутыми вокруг столба. За концы веревок, натягивая их что есть силы, держались два индейца, упирались в землю, а бык, прижатый к столбу головой, задыхался, сипло дышал, вываливал розовый вспухший язык, с которого стекала стеклянно-красная тягучая слюна.
– Что это? – спросил Белосельцев, пугаясь вида быка, его вздутых дышащих боков, ходящего от боли загривка, расставленных копыт.
– Это бык для общины, – ответил всезнающий Джонсон. – Каждый день для поселка забивают быка. Люди приходят и смотрят.
Голова быка была притянута к столбу, пропитанному креозотом. Над быком тянулись электрические провода, белели фарфоровые изоляторы. Жилка громоотвода пробегала по столбу у пульсирующей бычьей шеи. Казалось, электричество подается в поселок через тело быка и в набухшем зверином горле бьется синусоида тока.
Из толпы вышел худой длинноногий индеец в оборванной одежде. Приблизился к быку. Топтался вокруг и оглядывал. Те, что держали арканы, ослабили веревки. Длинноногий оборванец ловко, цепко вскочил верхом на быка, ухватил за уши, и рогатый зверь, поскользнувшись, едва не рухнув под тяжестью, выгибая надломленный хребет, метнулся и с хриплым ревом побежал по поляне. Взбрыкивал, держал хвост палкой, а наездник драл его за уши, бил по бокам пятками, и двое, не отпуская арканов, бежали следом.
