Бык подбросил задние ноги, и оборванец скатился через бычью голову на траву. Зверь был готов ударить мучителя короткими рогами, но арканы натянулись, веревки душили его, и он, взбрыкивая, поскальзываясь, метнулся, а его заваливало, распинало на натянутых стропах. Тот, кто упал, подскочил, засунул быку в ноздри пальцы, сжал их там, в недрах дышащей сосудистой ткани, наполняя голову быка слепящей парализующей болью. Бык обмяк, уронил на траву голову, выкатил белые, в красных прожилках глаза. Белосельцев почувствовал эту страшную боль, передавшуюся ему через мокрую траву, сумеречный моросящий воздух. Искал опоры, был готов лечь, затихая, вываливая из орбит глаза.
Люди вокруг смеялись: женщины с детьми на руках, лесорубы, механик, что недавно возился с трактором, плотники, рубившие церковь. Мальчишки кидали в быка комки грязи, щепки. Радовались мучениям быка, играли в него.
Видно, боль из головы быка достигла сердца, и оно вскипело последним ужасом, налилось дурной жаркой кровью. Бык вскочил, рванулся, ринулся на людей, тараня их нацеленной на удар головой. Толпа с визгом и гомоном побежала. Но два аркана натянулись, рванули, опрокинули быка навзничь. С костяным стуком он упал на хребет, дергал, сучил ногами. Длинноногий оборванец ловко, боком, уклоняясь от копыт, подскочил и блестящим маленьким лезвием провел быку по горлу. И словно открылся ключ. Затолкался, запузырился толстый алый бурун. Толпа сбегалась, теснилась, стараясь не пропустить смерть быка. Оттеснила Белосельцева, и он видел, как женщина подымает над головой ребенка, чтобы тому было видно.
– Пришли машины, – сказал Джонсон. – Скоро станет темнеть. Надо доехать засветло.
Три их «Тойоты», разноцветные, как кубик Рубика, стояли в ряд на дороге. Белосельцев в изнеможении садился, слышал гул и ликование толпы.
Глава пятнадцатая
Он метался в «треугольнике красных дорог». Красные тельца умирали в нем, как крохотные красные быки. Капельки красной ртути выступали у него на лбу. Он боролся с болезнью и думал: «Неужели она права? И пророчество ее состоится?»
Подъезжая к Леймусу, они едва не угодили под пулеметный огонь сандинистского опорного пункта. Гневный чернокудрый офицер, грозя кулаком, подымался из-под мешков с песком, а рядом пулеметчик вцепился в рукояти, вел стволом, был готов стрелять по «Тойотам».
– Почему не информировали о приближении? – Офицер не сразу и неохотно разжал кулак, отвечая на рукопожатие Джонсона. – Мои люди хотели стрелять. Мы думали, диверсионная группа. Вы должны были сообщить о прибытии!
Из окопов, из-за брустверов подымались солдаты – бегающие глаза, потные лица, стискивающие оружие руки. Эта концентрация тревоги, недоверия, готовности биться пахнула на Белосельцева. Дала знать – враг близко, опасен, его ждут поминутно.
– Вот Рио-Коко, – показывал офицер на деревья, напоминавшие высокие прибрежные ветлы. – Сегодня утром было тихо, а накануне стреляли. На том берегу проходят маневры гринго. Отрабатывают прорыв через реку. Вчера на берег выезжали понтоноукладчики, имитировали наведение переправы. Позавчера появлялись гондурасцы и американская морская пехота. До одного батальона. Проводили учебную атаку и рукопашный бой. Стремятся нас запугать. Нервы у людей на пределе, не спим. Вторжение может начаться в любой момент. Поэтому и говорю: вы подвергались риску. Следовало дать радиограмму о прибытии.
Они вошли в полуразрушенное строение с исстрелянной штукатуркой, где потрескивала рация, лежало оружие, стояли самодельные койки. В окне без стекол виднелись ржавый остов автобуса, уже оплетенный лианами, и обугленные сваи сожженных домов, отданные на откуп лесу, траве, пятнистым лишайникам.
– Два года назад здесь были бои, – пояснял офицер, усаживая их на кровать, угощая водой из жбана. – Операция «Красная Пасха». Они захватили Леймус и удерживали двенадцать часов. В этой казарме погибло восемь моих людей. Я был ранен. Теперь они пойдут все вместе: «контрас», гондурасцы и морская пехота. Первыми их встретим мы, на этой позиции. Наша задача – удерживать их тридцать минут, чтобы армейские части заняли рубеж по тревоге.
Белосельцев пил теплую, отдававшую глиной воду, стараясь погасить жар, подавить болезнь, усилием воли вмешаться в невидимое, проходившее в глубине организма сражение. «Красная Пасха», «красные кровяные тельца», «красный треугольник дорог»… Смотрел на сальные, давно не мытые кудри офицера, на его припухшее, в комариных укусах лицо и думал: по этим кудрям, по этому потному лбу придется первый удар войны. Он может случиться сейчас. Из-за реки, из-за старых деревьев прилетит, разрастаясь, свистящий звук, рванет заставу и погасит свет в окне, и мучительный жар в голове, и желание прилечь и свернуться на деревянной самодельной кровати.
– Как вы думаете, смогу я увидеть с этого берега гринго? – одолевая немочь, спросил он офицера. – Удастся ли мне их сфотографировать?
– Может быть, да, – сказал офицер. – От реки нас отделяет протока. Там лодка. Можете подплыть к разрушенной паромной переправе. Оттуда хорошо просматривается гондурасский берег. Там они наводят понтоны, появляются их солдаты, подлетают вертолеты. Укройтесь и ждите. Может быть, вам повезет.
С Сесаром они вышли из казармы в сопровождении солдата с ручным пулеметом. Миновали водонапорную башню, продырявленную и истерзанную, с легковесной пустой цистерной. Пробрались по тропке сквозь колючие заросли и спустились к протоке, коричневой, лениво текущей, в медлительных шоколадных воронках. На той стороне, сквозь деревья, угадывалось соседство реки, прилетал луч солнца, отраженный от воды, сочно вспыхивало серебро в растревоженной ветром листве. У берега, уткнувшись в глину, стояло каноэ, на долбленое дно натекла вода, лежало деревянное избитое и измусоленное весло. Солдат забрался в лодку, установил пулемет на носу, упирая сошки в сырое смуглое дерево. Веслом стал выплескивать воду, рыже вспыхивающую на солнце.
Белосельцев чувствовал страшную слабость, непонимание того, зачем он здесь. Зачем тащит свою болезнь, свое немощное тело, близкое к помрачению сознание, зачем перебирается через безымянную протоку у чужой реки, в чужой земле, среди чужого народа, отказывая себе в самом главном, насущном. Сесар, молчаливый, строгий, как его верный страж и оруженосец, держал пакет с объективами. Следовал за ним по пятам, приставленный кем-то, кто желал облегчить его, Белосельцева, участь.
– Сесар, кто ты? – Белосельцев смотрел на его высокое мощное тело, загораживающее солнце, бросающее тень, в которой хотелось укрыться. – Ты – человек или статуя? Почему не ведаешь усталости? Почему рискуешь вместе со мной?
– Виктор, я должен тебе помогать, – был краткий ответ, с которым Сесар переступил через борт каноэ, принял у солдата весло. – Садись, я буду грести.
Они переплывали на каноэ протоку. Солдат устроился на носу, выставив пулемет над водой. Белосельцев сидел на корточках, ухватившись за мокрые борта, чувствуя колыхание лодки. Сесар, встав на колено, как индеец, махал веслом, перенося его с борта на борт, толкал воду, посылая вперед послушную плавную ладью. Белосельцев смотрел на его мощное, работающее мускулами тело, на деревянное весло, отекающее солнечной капелью, на коричневую воду протоки. И вдруг подумал, что Сесар – посланец иного мира, посланный за ним, как Харон, перевозящий его через реку Жизни и Смерти. Там, куда везет его молчаливый перевозчик, кончатся для него все метания, завершатся все скитания, найдет объяснение загадочная, ниспосланная ему жизнь. Там, за теми деревьями, его ждет последнее, самое грозное свидание.
Они выбрались из лодки на другом берегу протоки, двинулись к деревьям. Прошли среди корявых стволов, приближаясь к редким кустам.
– Если не хотите, чтобы вас заметили, здесь нужно ползти, – сказал солдат и, не дожидаясь ответа, лег, зазмеился в траве. Белосельцев опустился на землю, чувствуя гудение в висках, обморочно поводя глазами. Пополз, держа на весу телевик, пачкая колени и локти. Сесар полз следом, тяжело утюжа глину.
Они перебрались через мелкий, залитый водой окоп. Белосельцев приподнял голову и увидел реку.
Рио-Коко текла широко, полноводно, сочно хлюпала и волновалась по всему коричневому течению. Делала плавный поворот в далеких лесах, торопясь к невидимому океану. Не было видно ни птицы, ни рыбьего всплеска. На той стороне, в Гондурасе, зеленели холмы, спускалась к реке дорога, но пустынность и безмолвие казались мнимыми. Чудилось присутствие многих притаившихся людей, стерегущих, наблюдающих глаз. Дорога подходила к воде, прерывалась потоком, выныривала на этом берегу, зарастающая, ненаезженная. Тут же покосились столбы, валялась путаница ржавых канатов,
