яблоко. Белосельцев потянулся, осторожно снял апельсин. Хрустнувший черенок слабо сотряс дерево, и с него градом посыпались, раскатились по земле наполненные соком плоды.
В соседнем проулке раздались топот и храп. Приблизились. Прямо на них вынеслись три лошади – белая, черная, рыжая, – длинноголовые, взволнованные, чуткие. Разом встали, потянулись к ним, нюхали воздух, мерцали выпуклыми страстными глазами. Не признавали в них хозяев. Тоскливо заржали и, повернув, помчались галопом по улице, с развеянными хвостами и гривами, тоскующие по наездникам, колесницам, одичавшие кони. И опять, как в детском сновидении – какой-то богатырь, сбитый стрелой. Какой-то конь, разыскивающий убитого витязя. И ворон, летящий за живой и мертвой водой туда, где садится солнце, за Рио-Коко.
Они вошли в церковь. Последнее солнце волшебно горело в витражах. Скамьи были сухие и чистые. На партах лежали Евангелия, все открыты на одной и той же странице – «Откровение Иоанна Богослова». На полу, на проходе, стоял высокий медный подсвечник. Оборванная серебристая бахрома блестела на половицах, будто кто-то на бегу наступил себе на рясу, оторвал блестящую кайму. Ни единого человека, ни вздоха, ни скрипа, словно все прихожане превратились в разноцветные лучи и унеслись сквозь витраж на небо.
Вышли с Сесаром из храма. На зеленой лужайке стояли вынесенные из алтаря святые. Поясные статуи, красные, белые, голубые, из целлулоида, легкие, пустые внутри. Сошлись в кружок, сложив перед грудью ладони, воздев глаза, словно возносили бессловесную молитву о тех, кто здесь жил и покинул землю. Они были как большие магазинные игрушки, наподобие целлулоидных рыб, петухов, попугаев, тех, что запомнились с детства. В том детском целлулоиде, когда мать подавала игрушку, гремела горошина. В святых ничего не гремело. Они тихо стояли на вечерней лужайке, подняв разноцветные лица, вознося в меркнущее небо цветные молитвы: белые, красные, голубые.
Кони промчались за церковью, фыркая и стеная.
– Больная земля, – сказал Сесар – Вот здесь больно. – Он тронул грудь у сердца. Извлек блокнот и что- то записал. Быть может, горькую короткую мысль для будущей книги.
Они ужинали в солдатской столовой, в темноте, при свете коптилок. Блестящие жующие рты. Нечесаные смоляные волосы. Мерцающие белки. Фасоль на алюминиевых тарелках. Звяканье ложек. Он не мог есть голую, плохо сваренную фасоль. Только пил жидкий мутный чай, промывая кровь с остатками меркнущей болезни.
После ужина Сесар пытался связаться по рации с Пуэрто-Кабесас, с госпиталем, чтобы услышать Росалию, успокоить ее. Но связи не было. Эфир трепетал и попискивал, словно в нем неслось несметное облако москитов.
Их отвели в казарму, где на лепном, с обвалившейся фреской потолке метались тени от карбидных, шипящих на полу фонарей. Легли на двухэтажные койки. И, укладываясь в духоте на продавленные пружины, слыша над собой тяжкое шевеление Сесара, он пробежал мыслью впечатления последних дней. Индеец, привязанный к столбу, с отсеченным ухом, с фиолетовой ненавистью в узких глазах. Подбитая «рама» с волнистым дымом, летящая над стреляющим островом, оставляющая на воде огненный всплеск. Пушка отца, окруженная желтыми бабочками. Индейская женщина с черной копной волос, упавшая на мачете. Парашютный десант, засевающий небо. Красный измученный бык, бьющийся на арканах.
Видения застывали, как скульптуры. Наполняли собой фронтон античного храма, где люди и животные сплетались и сталкивались в напряженной схватке, созданные жестоким скульптором.
Белосельцев просыпался. Купидоны на плафоне кокетливо целили маленькие золоченые луки, и по ним пробегали черные тени солдат.
Он снова пытался уснуть, но москиты с реки налетали в разбитые окна, жалили, жгли. Он ворочался, накрывался с головой, задыхаясь от липкого пота. А чуть открывал лицо, сыпались мириады москитов, больно впивались. Он ворочался, и Сесар наверху тоже ворочался, вся казарма ворочалась, скрипела на двухэтажных кроватях, борясь с москитами.
Измученные солдаты вставали, расставляли на полу, в разных углах казармы, прямоугольные консервные банки. Набивали их сосновой щепой. Лили солярку и поджигали. Ярко, трескуче вспыхивало багровое пламя. Озаряло смоляные кудри, закопченные скулы. Начинал валить жирный дегтярный дым. Москиты исчезали, но становилось невозможно дышать, драло горло. Вся казарма хрипела и кашляла, гремела пружинами, пока дым не высасывало сквозь разбитые стекла, тогда в казарму вновь налетали москиты.
Ночь тянулась – полусон-полубред. Багровые бородатые лица. Вспыхивающий белый карбид. Купидоны на лепном потолке. Убиваемый бык и пытаемый индеец на античном фризе.
Начинало ухать било. Некоторые солдаты поднимались, строились, шлепали бутсами, отправлялась в ночь, где, невидимая, текла река, ржали беспризорные кони, хлопал редкий винтовочный выстрел. И в нем разрасталась тоска. Ему было худо на этой порубежной реке, в разоренной, ждущей нашествия стране, куда он поместил еще одну часть своей жизни, пренебрегая чем-то огромным, светоносным, невосполнимо- исчезающим из его бытия.
Он поднялся. Сесар спал, уткнувшись лицом в ладонь, похожий на укрывшегося лапой льва. Мимо часового, коловшего щепу, набивавшего лучиной консервную банку, вышел наружу.
Было темно, влажно. Из беззвездного неба моросило. Пахло близкой рекой. Ни огонька. Лишь далеко, затерянно грянул выстрел, и ему откликнулись тоскливым ржанием бессонные кони. Проскакали, наполняя ночь мятежным галопом.
Мука его росла. Тоска становилась смертельной. Казалось, над всем нависло несчастье. Где-то рядом, на ночной лужайке, стояли в кругу целлулоидные пустые святые. В небе не было звезд. Мучилось дерево, отягощенное обреченным урожаем. И душа, предчувствуя смерть, рвалась и металась под темными моросящими небесами.
Он вдруг вспомнил, где видел эти улицы и сады, эти деревья и храмы. Они были разноцветные и чудесные, на белом снегу, нарисованы волшебным художником, который приоткрыл ему райские, неземные красоты, куда повела его она, его милая. Но он ее обманул. Зачернил, закоптил снега. Обесцветил волшебные краски. Этот город был покинутым Раем, откуда улетели ангелы, ушли, не касаясь земли, святые и праведники. Был пуст, бесцветен, оставлен Богом. И в этом был повинен он, Белосельцев, нарушив священный обет.
Он ее обманул, пренебрег ею. В своей слепоте искусился на великие посулы. Разрушил божественную, возникшую между ними связь. И пророчество ее начинало сбываться. Приближалась беда, уносившая с земли что-то огромное, родное, священное. Быть может, Родину, которая проваливалась в преисподнюю вместе с любимыми городами и храмами, заповедными лесами и реками, обожаемыми картинами и книгами. Ему в наказание, как невыносимую муку и казнь, предстоит пережить эту беду и крушение. Старый и немощный, без Родины, без любимых и близких, изгнанный из Рая, с посыпанными пеплом волосами, будет стоять под свистящим осенним ветром, дующим над погибшей страной.
Беда приближалась, как огромный, летящий из Вселенной метеорит, пущенный чьей-то могучей, исполняющей казнь рукой. И, желая остановить эту руку, в великом раскаянии, каясь в смертном грехе, он стал молиться. Ей, любимой, чтобы она простила его, остановила пророчество, приняла его обратно в свою жизнь и судьбу, и он, прозревший, очнувшийся, одолев заблуждение, уедет с ней подальше от войны и крови, в родную русскую благодать, где они станут беречь дарованное им чудо, и этим бережением спасется мир.
Он просил пощадить Родину, не губить ее, заслонить. Пощадить в колыбелях младенцев, а на смертном одре стариков. Пощадить семена в земле. Зверя и птицу в лесу. Бабочку-голубянку на мокром цветке. Его страстные уговоры уносились ввысь, сквозь тьму и дождь, где дул огромный, омывающий землю ветер. Его упования, подхваченные ветром, сливались с упованиями других неспящих людей. По всей земле в эти минуты люди не спали, молились, отрицали смерть, и их совместной бессонницей и молитвой сохранялась земля. Младенцы припадали к груди. Старики забывались во сне. Бабочка комкала лапками мокрый цветок ромашки.
«Милая, пошли мне прощение… Откликнись…» – умолял Белосельцев.
Когда вернулся в казарму, у входа, среди смоляных костров, его встретил взволнованный Сесар:
– Виктор, я связался с Росалией!.. Она сообщила, что сегодня в Пуэрто-Кабесас прилетел субкоманданте Мануэль Санчес, и с ним твоя Валентина!.. Завтра их увидим!..
