в подземных бункерах и ракетных шахтах, достигли стальной двери. Доктор повернул запорную рукоять, и они очутились в кафельном белоснежном, похожем на операционную и на парикмахерскую пространстве с хромированными хирургическими лампами, зеркалами, длинным столом, со множеством разложенных скальпелей, пинцетов, щипчиков, кисточек, пузырьков с краской, баночек с пудрой, набором помад и гримов. В стороне были расставлены колбы, реторты, разнокалиберные флаконы с разноцветными растворами, как на стойке бара. Тут же находился стол с допотопным телефоном, напоминавшим о временах Совнаркома, состоящим из коробки, рогатого рычажка и старомодной слуховой трубки. И казалось, кто-то знакомый, в жилетке, с хитрым прищуром, только что, грассируя, произнес несколько слов, повесил трубку и вышел в соседнюю комнату.
– Сюда, пожалуйста, – Доктор указал на дверь в прилегающее помещение, пропуская вперед Белосельцева.
Тот вошел. Среди белого кафеля, под обнаженными, ярко светящими лампами стояла длинная эмалированная ванна, наполненная зеленовато-желтой жидкостью. В двух местах ванна была перетянута свернутыми в жгуты простынями, и на них, провисая, не касаясь жидкой зелени, лежало тело. Коричневое, вяленое, с дряблыми сухожилиями, выступавшими сквозь кожу мослами, костяными выпуклостями коленей, с каплями желтоватого сала на сморщенной коже. Грудь была рассечена, приоткрыта, и в темной полости, куда залетал свет, виднелись желтоватые ребра и вогнутый позвоночник. Пах был вырезан, и в дыру, окруженную седыми слипшимися волосками, была засунута мокрая тряпка. Руки с заостренными локтями бессильно лежали на впалом морщинистом животе, связанные марлевой тесемкой. Голова упиралась затылком в край эмалированной ванны. В приоткрытый рот был втиснут матерчатый кляп, словно телу не давали кричать. Из-под выцветших губ виднелись оскаленные желтоватые зубы, впившиеся в тряпку. Усы и бородка были склеены, в липком веществе. На голом черепе, на вмятых висках, на сморщенных кожаных ушах выступила прозрачная смазка.
С тела беззвучно скатилась капля, упала в зеленый раствор, зарябила электрическое отражение, и Белосельцев вдруг понял, что перед ним лежит Ленин.
В соседней комнате громко зазвонил телефон.
– Извините, я сейчас. – Доктор поспешил на звонок, прикрыл за собой дверь, оставив Белосельцева одного под обнаженными, беспощадно светящими лампами, перед эмалированной ванной, в которой, не касаясь раствора, на скрученных простынях лежал Ленин.
Зрелище было ошеломляющим, невыносимым, неправдоподобным. Ногти на руках были горчичного цвета, съежившиеся, в трещинах и морщинах. Большие пальцы ног искривились, накрыли другие пальцы, и ногти на них загибались, словно еще продолжали расти. Пятки были острые, костяные, обтянутые коричневой кожей, как если бы скелет натянул на себя носки. Рассеченная полость груди казалась гулкой, и если в нее крикнуть, она породит многократное эхо. Кромки полости были запекшиеся, с окаменелой сукровицей, напоминавшей капли затверделой смолы. Мутно светлевшие в глубине ребра и позвонки были как у большой рыбы, которую вычистили, выкинули внутренности и пузырь и долго держали в коптильне над медленным дымным огнем.
В первый момент Белосельцеву захотелось убежать, закрыть глаза, кинуться опрометью вон, чтобы увиденное воспринималось как жуткий сон, наваждение, которого не могло быть наяву.
Он подавил в себе первую панику и остался, слыша за дверью неразборчивый голос говорившего по телефону Доктора. Он старался понять природу ужаса, его посетившего. Его, за долгую жизнь насмотревшегося на множество мертвых, изувеченных тел.
Перед этой эмалированной ванной с зеленой ядовитой жидкостью рушилось величие мифа. Среди медицинского кафеля, отражавшего безжалостный электрический свет, раскалывалась икона нетленного святого. При виде сморщенного, скрюченного тела, распотрошенного и выскобленного, нарушалось табу. От созерцания скрученных несвежих простыней, поддетых под усохшую поясницу и костистую спину мертвеца, улетучивалась священная вера. Капля, упавшая в химический раствор, раздробившая зеленую поверхность, уничтожила богоподобный образ, обожаемый и лелеемый, порождавший мистическое поклонение, воплотивший мечту об идеальном бытии, вселенском порыве, всенародном подвиге. Все это пропало в секунду, как при вакуумном взрыве, и в сгоревшей атмосфере, в зияющей пустоте образовался страшный вихрь, втягивающий в себя волшебную иллюзию, превращавший ее в жалкое и отвратительное видение смерти, которую не отпустили, а задержали в ее ужасном и низменном виде.
Поражало и болезненно ранило обнаружение обмана, на который пустились изощренные жрецы, создавшие магический театр погребения, хрустальный саркофаг, таинственный рубиновый свет, просочившийся от кремлевских звезд в мраморную глубину Мавзолея. Этот иссохший, обезображенный ломоть органического вещества, загримированный под уснувшего богатыря, выставлялся на обозрение миллионов богомольцев, со священным трепетом входивших в гробницу, выносивших наружу, под свет солнца, мистическую веру в бессмертие богатырского строя. Молодые строгие воины, примкнув штыки, охраняли вход в гробницу. Грозные танки, марширующие полки, проносящиеся в небесах самолеты сотрясали стеклянный гроб. Ликующие толпы проносили мимо алые знамена и лозунги, иконостасы «красных апостолов». Вожди непреклонной тесной когортой стояли на могильной плите, демонстрируя незыблемую связь с основателем «красной религии». Но вместо уснувшего бога, источавшего таинственный свет, все эти годы лежала мертвая оболочка, которой не давали распасться, разлететься на изначальные атомы, слиться с Мировым океаном. Ее удерживали в смраде и мерзости, совершая насилие над мертвой материей, не умевшей вырваться из рук мучителей.
И эта беззащитность, беспомощность мертвого тела, некогда бывшего всесильным, переменившим мир человеком, причиняли Белосельцеву особое страдание. Казалось, он взывает о помощи, кличет верных соратников, но в рот ему втиснули кляп, закупорили стоны и вопли. Он отбивался от своих палачей, но ему связали накрепко руки. Его тело, обессиленное пыткой, было кинуто на мокрые тряпки, приподнято над ванной, в которой его мучили током, и от боли он скрючился, закусил грязный кляп.
И все это, вместе взятое, держало Белосельцева в мучительном недоумении, непонимании мира, лишенного своей бесконечной сложности, превращенного в упрощенный обман.
В комнате пахло формалином, сладковатыми газами, уксусными испарениями и чем-то еще, медицинским, больничным – запахом морга, в котором витало чуть слышное, приглушенное зловоние смерти. От этого запаха у Белосельцева кружилась голова, он был близок к обмороку при мысли, что легкие его вдыхают частички коричневой, полуистлевшей кожи, чешуйки желтых ногтей, пылинки распавшихся седовато-рыжих волос.
Доктор мертвых, увлекшись телефонным разговором, рокотал за стеной. Вспоминая его недавние пылкие речи о близком воскрешении из мертвых, Белосельцев пытался понять, куда, через какую пуповину, через какой животворный сосуд в это мертвое тело вольются чудесные силы жизни, наполнят жилы живой жаркой кровью, озарят щеки и губы румянцем, поднимут грудь глубоким вздохом, впрыснут в мускулы свежую силу, приподымут веки и брызнут ярким блеском веселых глаз, и все скрюченное, запекшееся тело оживет, взволнуется, округлится белыми дышащими формами.
Где в этой одеревенелой материи скрывается магическая точка, в которой притаился «красный смысл» и он ждет своего воскрешения? Быть может, под гладким черепом с мерцающей смолкой бальзама? Но мозг, некогда могучий и грозный, светивший, как прожектор, через века, создавший великое, покорившее мир учение, – этот мозг извлечен из распиленного черепа, помещен в банку с формалином, застыл в ней, как огромный жирный моллюск. Или под веками, похожими на выпуклые скорлупки орехов, прикрывающие сонные глаза? Но глаза вырвали из глазных яблок, скребками вычистили мертвую слизь и под веки закатили стеклянные шары, накрыли их кусочками жухлой кожи. Или в сердце, которое при жизни расширялось от небывалой мечты, сжималось от лютой ненависти, содрогалось от великой страсти? Но сердце, в лиловых кровоподтеках, липкое, глянцевитое, выломали из груди, как гриб валуй, кинули на скользкий мрамор, и патологоанатом просунул внутрь зачехленный, в перчатке, палец, ощупывал сердечную сумку. Или, быть может, в семенниках, где горела укрощенная мужская энергия, подавленная любовь, реализуемая в революциях, терроре, Гражданской войне, в яростном напоре идей? Но скальпель хирурга вырезал его детородный орган, кинул в эмалированное ведро, где тот лежал, словно умерщвленный зверек. Белосельцев смотрел на кожаный тесный чехол, куда безумный мечтатель Доктор мертвых хотел вернуть огромный и яростный век, который, излетев, отгрохотав, отпылал и канул, оставив на лике сотрясенной земли свой оплавленный отпечаток.
