исходе лет успокоить свой сотрясенный рассудок в лоне примиряющей великой идеи.
Едва он сел в зеленую электричку с желтыми деревянными лавками, едва она отчалила от клокочущего шумливого перрона, оттолкнулась от площади трех вокзалов с казанскими белокаменными палатами, ярославским изразцовым теремом, петербургским ампирным дворцом, едва зарябили за окном подмосковные поселки и дачи, прозрачные лески и дубравы, как он почувствовал, что его тело, дух, роящиеся несвязные мысли подхвачены упорной невидимой силой, которая овладела им, выстроила мысли в одном направлении, стиснула его в свистящем ветре, заключила в рокот и блеск – и несет вместе с другими, окружавшими его пассажирами в одну из сторон света, которую он выбрал сам, добровольно, из трех возможных, разбегавшихся от придорожного камня, с привокзальной площади в три разные дали огромной осенней России.
Перед ним на лавке сидел смиренный попутчик, в линялом пиджаке, и долгополом выцветшем подряснике, из-под которого выдвигались большие, как кувалды, нечищеные башмаки. Волосы попутчика были связаны в косицу, спрятаны сзади за ворот. Синие глазки под белесыми бровями не смотрели по сторонам, а пристально и радостно вглядывались в горбушку ржаного хлеба, от которой он отщипывал аккуратные ломтики, совал щепотью в рот, тщательно пережевывал, двигая рыжеватыми усиками. Батюшка из далекого прихода, ошарашенный Москвой, оглушенный кликами вокзала, приходил в себя. Он поддерживал хлебцем утомленную плоть, стремился через пол-России в святую обитель, припасть к серебряной раке Преподобного Сергия, напитать оскудевший дух светом и благодатью для несения долгого бремени, укрепления в пастырском служении.
Рядом с ним примостился молодой, в камуфляжной форме инвалид, без ноги, с бережно подогнутой, приколотой пятнистой брючиной. На груди его желтели две нашивки за ранения, висел на орденской ленточке крест. Глаза инвалида остекленело застыли, блестели черным слезным ожиданием. Над бровями сложились две крестообразные морщины. Солдат чеченской войны, оставивший крепкую молодую ногу в лазарете под Шатоем, ехал поклониться Святому Сергию. Вымолить у него обратно невесту, работу шофера, силу стопы, когда жал на педали тяжелого грузовика, рвущего синий воздух на бетонном шоссе.
Чтобы оставили его боли в несуществующей ноге, из которой, как казалось ему, вырастали кусты огненной, жалящей крапивы.
Белосельцев с робостью и любовью осматривал окружавший его народ. Все они собрались в зеленую электричку, расселись по желтым лавкам, стремятся из необъятного, клокочущего города в северные пределы, где в лесах и туманах золотится старинная Лавра и Святой Сергий поджидает их всех, смотрит из-под елки, как приближается электричка. И все они – богомольцы, все в скорбях и сомнениях, в хворях души и тела стремятся к целителю, и он, Белосельцев, в смирении, одолев гордыню, в непонимании мира, несет Святому старцу свою мольбу и надежду.
На соседней лавке, удобно разместившись сильными, раздобревшими телами, вольно развернув раскормленные плечи, расставив толстые ноги, сидели двое бритоголовых, узколобых, с мясистыми щеками. Расстегнули напоказ воротники, блестели кольчатыми золотыми цепями, тяжелыми, как собачьи ошейники. Тонким бисером охватывая могучие шеи, переливались хрупкие цепочки с крестами. Они играли в карты, шлепали о лавку разноцветную масть, сгребали в кулачища королей и валетов, цокали языками. Мытищинские бандиты, побросав свои джипы, отправились на богомолье к Преподобному отмаливать грехи: душегубство, неправедную, беспутную жизнь, готовую оборваться в ночной перестрелке. Они доберутся до храма, упадут перед ракой, заморгают мокрыми белесыми ресницами, прося уберечь их от пули, от удавки, от тюрьмы, обещая богатые монастырские вклады, возведение часовни в поминание погибшей братвы, невинно загубленных душ.
Там же, поодаль, в черном платочке сидела молодая женщина с большими умоляющими глазами. Она держала за руку худосочного мальчика, свесившего с лавки кривые тонкие ножки. Голова его едва держалась на хрупкой шее. Рот был полуоткрыт, из бледных розовых губ сочилась прозрачная слюнка. Водянистые глаза бессмысленно и пусто глядели. Маленький выпуклый лобик был в каплях пота, словно мыслям не дано было в голове удержаться и они выступали бледной росой. Мать достала платок, нежно промокнула сыну вспотевший лобик, огладила белесый хохолок. Она доберется до святых мощей, упадет лицом на серебряную плащаницу, беззвучно заплачет, моля Преподобного ниспослать исцеление сыну, а тот будет безучастно стоять под негаснущей красной лампадой.
Белосельцев любил их всех, был благодарен, что приняли его, посадили в зеленую электричку. Всю жизнь он провел в скитаниях, среди других языков и народов. Жертвовал ради них своей жизнью, искал среди них слово истины и теперь, на скончании дней, вернулся к своим, и они, потеснившись, пустили его на желтую деревянную лавку, и нет ничего слаще, чем быть вместе с ними, болеть одной с ними печалью, искать одну для всех правду. Нестись в одну вместе с ними сторону, в синие еловые дали, где под деревом с красными шишками, опираясь на посох, стоит убеленный сединами старец, смотрит любящими глазами.
Две красотки, озорные, глазастые, зыркали по сторонам, поводили пышными плечиками, лузгали семечки, шевелили румяными губами, к которым пристала подсолнечная шелуха. Хихикая, они посматривали на бритых парней с золотыми ошейниками. Крутили туфельками на острых каблучках. Две блудницы, продающие за деньги любовь, две смешливые плясуньи, дарящие кому ни попало жаркие любовные ночки, отправились в обитель. Еще издали, на дальнем расстоянии от Лавры, они начнут кланяться, виниться, истово креститься на жаркие кресты. Прижмутся лбом к серебряной раке, забормочут наспех выученную молитву, и вдруг обе разом разрыдаются, услыша тихое слово прощения. С растекшейся по лицу помадой и тушью пойдут из храма, всхлипывая, щедро подавая нищим монеты.
Тут же дремала немолодая крепкая женщина, опершись на огромный, туго набитый куль, перетянутый шпагатами, с биркой самолетного рейса. Она возвращалась, утомленная, из челночного рейса, с турецким товаром, который наутро понесет в торговые ряды, предлагая деревенским модницам кожаные куртки, тисненые сумочки, кружевное белье, ловко хватая деньги, подшучивая и подмигивая. Над рынком, сквозь деревья, видна возвышающаяся зелено-белая колокольня с часами. У торговки быстрая благодарная мысль о Святителе, у кого получила напутствие, кто сберег ее в дальнем странствии, сохранил в чужой земле, указал дорогу в родной городок.
Белосельцев прижимался к стеклу, пролетая мимо поселков, деревень, полосатых полей, желтеющих осенних лесов, думая, сколько народу прежде него проделало этот путь, конно и пеше, с обозом или артелью слепых, с царским поездом или патриаршей каретой. Все несли к Преподобному свои нужды и жалобы, просили научить, заступиться, вдохновить на ратное дело, благословить на труды и радения. Теперь и он, с опозданием в целую жизнь, стремится к Святому старцу в надежде на великое поучение.
У окна примостился бледный, с впалыми щеками пассажир, с темной бородкой, усиками и в маленьких блестящих очках. На его изможденном лице лежали синие тени от страдания, зависти или нестерпимой сжигавшей ревности. На узких губах вдруг появилась безумная улыбка, и он стиснул худые бледные пальцы, словно сжал в них нож. Казалось, он вынашивает в душе преступление, готовит убийство. Не умея справиться с безумным соблазном, решившись на зло, из последних усилий он отправился в путь к Преподобному, уже в мыслях совершив злодеяние, но в несбыточной тайной надежде уповая, что в час помрачения ему будет послан ангел, который схватит руку, поднявшую нож.
И тут же, упершись затылком в стену, закрыв глаза, сидел тощий, вымотанный до предела мужчина, с кожей, будто посыпанной железной пудрой, и огромными, бессильно лежащими пятернями, на которых синели наколки. Изъеденный туберкулезом, возвращался домой зэк, с погасшей душой, брошенный всеми, не зная, как жить. Он отправлялся к Преподобному покаяться в совершенных грехах, просить приюта в обители, последнего перед смертью пристанища, чтобы, задыхаясь от боли, истекая холодным потом, на последнем вздохе увидеть, как сверкнут кресты и с них опустится к нему белоснежное диво, прижмет к груди, поцелует в омертвевшие губы.
Их электричка неслась, полная русских людей, который век взывающих к правде, взыскующих истины, и он, Белосельцев, был с родным, любимым народом, уповающий, как и все остальные, на чудо.
Электричка была ковчегом, где спасшийся, уцелевший от потопа народ искал желанную сушу. Была космическим кораблем, отчалившим от разоренной планеты, в котором скитальцы и странники искали Божественный Рай.
Одни пассажиры оставались сидеть, терпеливо ожидая конечной станции. Другие входили в вагон, двигались между рядов, и их лица казались знакомыми, Белосельцев их видел прежде, был одним из них.
