утомленные руки, малые дети, схватившие за юбки своих молчаливых матерей, – все терпеливо ожидали, когда хор прянет ввысь ликующими голосами, сочно вспыхнут драгоценные иконы и фрески, растворится серебряная рака и из нее, как светило, подымется на лучах Божественный Старец, откроет им свои благие объятия.
Время тянулось, свивалось в повители, в серебряные завитки, в нити женских голосов, в рокочущие переливы монашеского чтения. И было сладко, и тревожно, и чудно, и душа, присмирев, не звала, не вопрошала, а терпеливо ждала, когда ее позовут и спросят, и она ответит, что любит.
Ему вдруг захотелось встать на колени. Тихонько, чтобы не заметили его побуждения, таясь в темноте, он опустился на прохладный каменный пол. И тут же почувствовал, как изменилось все вокруг. Он стал меньше стоящей рядом поникшей старухи, меньше костлявого бородатого старика в поношенном пиджаке, он стал вровень с маленькой черноглазой девочкой, печально склонившей бледное личико. И это умаление было сладостным, слагало с него бремя гордыни, превосходства, неуемного дерзания. Он стал слабее, беззащитнее. Фрески на столпах, иконы в окладах взлетели ввысь, и в высоком куполе, где тонко горело оконце, обнаружился прекрасный и суровый лик, взиравший на него, преклонившего колени.
Чувство приближения радости, медленной, подступавшей благодати переполняло его. Боясь спугнуть это чувство, он был открыт для теплых неслышных дуновений, которые вот-вот коснутся его лба и груди. Но они не приближались, держались поодаль, словно испытывали его, хотели, чтобы он лучше к ним подготовился, открыл в себе больше чистого пространства. Растворяя свое сердце, ожидая благодатной теплоты, он стал молиться. Бессловесно, ни о чем не прося, а лишь поминая ушедших, любимых и близких, одним поминанием желая им блага. Так, вызывая из прошлого их образы, он представил маму и бабушку, своего погибшего отца, дядюшек и тетушек, всю исчезнувшую далекую родню, бережно извлекая ее из сердца, помещая в сумрак храма, среди нарисованных ангелов, святых и пророков. Он вспомнил своих боевых товарищей, тех, которых потерял на войне и которые канули в водоворотах смутного времени. Вспомнил афганца Сайда Исмаила, с которым летел в осажденный Кандагар. Вспомнил кампучийца Сом Кыта, с которым сидел под голубой туманной луной. Сандиниста Сесара Кортеса, с которым пробирался в болотах Пуэрто-Кабесас. Мозамбикского разведчика Соломао, с кем плыл по желтой реке Лимпопо. Намибийского учителя Питера, с которым мчался по трансафриканскому шоссе. Воспоминание о них должно было ускорить приход благодати, как отклик на его благоговейную к ним любовь. Но благодать не являлась. Словно назревший бутон, хранящий в себе цветок, не в силах был раскрыться, лишь напрягал лепестками сдерживающую их оболочку.
Это печалило, изумляло. Узорная рака, где покоились мощи, не источала желанного отклика, не высылала навстречу невидимую чудотворную силу. И желая уловить ее, поймать ее в самой серебряной усыпальнице, Белосельцев поднялся с колен, встал в медленную колеблемую вереницу и шаг за шагом стал приближаться к раке. Монах монотонно читал акафист. Хор негромко и сладостно пел. Чеканная риза старца отливала туманной белизной, как фамильное серебро. Белосельцев нес к раке свое просветленное ожидание, как несут наполненную до краев чашу. Но в чаше была едва заметная трещина, и его благостное светлое чувство вытекало. Он сжимал чашу пальцами, стараясь удержать чудную влагу, но светлые капли одна за другой протекали сквозь пальцы, и чаша мелела. Он горевал, взывал к самым потаенным глубинам сердца, где притаился глубинный ключ смирения и любви. Но ключ оставался под спудом. Бутон, готовый расцвести, уменьшался, пропадал, терял в своей глубине цветок. И это удаление благодати ощущалось им как боль.
Он подошел к раке, дождавшись, когда стоящая перед ним женщина наклонит к застекленному серебру большие, полные слез глаза и страстно, истово припадет выцветшими губами, сначала к стопам, потом к груди, а затем к невидимому лику Святого. Когда она отошла, сгибаясь в гибких поклонах, Белосельцев, повторяя ее поцелуи, коснулся затуманенного стекла, которое оставалось прохладным, бездушным, не откликнулось на его поцелуи. Опечаленный, отвергнутый, он отошел в глубину храма, издалека наблюдая, как недвижно, словно вмороженные в темный лед ягоды, горят разноцветные лампады. Благодать не исходила от раки, словно усыпальница была пуста. Старец ушел из нее. Поднялся, невидимый, и, опираясь на посох, растворился в окрестных борах.
Келейник отца Паисия поджидал его у подножия колокольни, стоя на ступенях у ее стройного, улетающего в золотую высь ствола.
– Батюшке с утра было худо. Думали, Богу душу отдаст, но к обеду полегчало. Велел звать вас. – Келейник, с белым, словно не ведающим солнца лицом, не смотрел на Белосельцева выцветшими, нежно- голубыми глазами, опускал их в землю. Легким мановением руки пригласил за собой, заволновал подол серенькой рясы.
Они ушли от монастырских соборов в глубину переходов и стен, где, розовые, обветшалые, располагались братские кельи. По дощатой галерее, по выщербленным полам, мимо прикрытых одинаковых дверей проследовали в глубину помещения. Келейник без стука отворил деревянную дверь, из-за которой пахнуло больницей, старостью, теплым воском и чем-то еще, напоминавшим запах старинных сундуков, из которых после смерти хозяина извлекают лежалую рухлядь.
Старец лежал на подушках, утонул в них, как в мягком гнезде, выглядывая сухим остроносым лицом. Его белая легкая борода шевелилась от дыхания. На животе были сложены костлявые пятерни. Глазки, спрятанные в тенистые впадины, влажно мерцали, были нацелены на вошедшего Белосельцева. Тот поклонился, сел на подставленный келейником стул. Неподробно, вскользь осмотрел келью в одно окно. Узкая, с крестовидным сводом, она вся была увешана и уставлена образами, подсвечниками, наполнена огоньками горящих свечей. Под лампадами, напоминавшими разноцветные светила, лежал иеромонах и молчал. Он пристально смотрел, вздымая пепельно-белую бороду. Белосельцев не решался начать разговор, тоже молчал, окруженный разноцветными иконами. Так они сидели минуту, другую.
Белосельцеву казалось, монах проницает его потаенную суть, угадывает мысли. Прочитывает их строка за строкой, приближая к остроносому лицу раскрытую книгу его, Белосельцева, жизни.
– Пришел спросить, как жить дальше? Что станет с Россией? Как тебе в ней быть и как побороть нерусь и нехристь? – Голос монаха был надтреснут, и в нем будто дребезжали печальные звуки расщепленной длинной лучины. – Много скитался, много искал, да не нашел. Теперь ко мне явился, думаешь, я укажу. А я тебе скажу не в утешение, а в огорчение. Не ты один горюешь. Гляди, кругом тебя образа плачут. – Он медленно повел глазами, выглядывая из темных вмятин, и было видно, что движение глаз причиняет ему страдание.
Белосельцев проследил его взгляд, остановился на выпуклом коричневом Спасе, чьи волосы были расчесаны на прямой пробор, маленькие губы, окруженные русыми волосами, были похожи на лиловые лепестки, и с изумлением заметил – в подглазье, в коричневых ободах, из которых глядело огромное строго-печальное око, сочилась смолка. Блестела липкой струйкой, словно из слезной железы. Повисла золотистой каплей.
– Последние православные уходят с Руси, оттого иконы плачут. Малая горстка осталась. Немного по монастырям задержались, кое-где по скитам. В миру совсем нету. Благодать оставляет Россию, оттого мироточат...
Белосельцев осматривал иконы. Знамение Богородицы напоминало произведение русских кубистов, где Святая Дева восседала на троне среди треугольников, ромбов, секущих друг друга пространств. На иконе, сотканной из голубых спектральных лучей, алых и зеленых лоскутьев, вытопленная из доски неведомым жаром, сочилась слеза.
– Говорят, жиды царя убили. Да ведь русские попустили. Все от царя отвернулись. Генералы, министры, солдаты. Все его на казнь проводили. Тогда в России ровно половина православных пропала. Господь за царя отнял веру...
Под красной лампадой стоял образ царя-новомученика, в торжественных ризах, в шапке Мономаха, окруженной нимбом, с державой и скипетром. На его бороде, как кусочек розовой слюды, блестела слезинка. Она казалась капелькой крови, просочившейся сквозь малую ранку. Белосельцев созерцал чудо. Не знал его природы. Знал, что это чудо явлено не в радость и исцеление, но в печаль и боль.
– Когда комиссары колокольни взрывали и иереев расстреливали, где был русский народ? Я мальчиком видел, как солдаты копали ров, понагнали арестованных батюшек, выстроили на краю: «Отрекитесь от Христа, жить будете!» Ни один не отрекся. Солдаты в них пули пускали и штыками кололи. Протоиерей со штыком в груди благословлял убийцу, а тот ему глубже штык засовывал. Тогда Господь еще у половины
