галерею, из которой открывался великолепный вид на воду. На нем предполагалось проводить художественные выставки, увеселения и празднества. Мост «Президент» был верноподданническим знаком Мэра мнительному, недолюбливающему его Истукану и тайным намеком на собственные стратегические, далеко идущие замыслы.
Белосельцев, отправляясь на торжество, был бодр, сосредоточен, весел. Он шел праздновать, наслаждаться. Наслаждение состояло в том, что его ожидало великолепное действо на классическую тему «Революция пожирает своих детей». На праздник Мэра съедется множество любимых детей революции, и некоторых подобно кушанью подадут к столу. Они еще не знают об этом. Повязывают перед зеркалами французские галстуки, звонят по мобильным телефонам охране, в умытые окна особняков смотрят, как подкатывают к подъезду лакированные лимузины. Но их место на кухне. Революция, подвязав салфетку, взяв в руки вилку и нож, приоткрыв алый, страстно дышащий зев, ждет их появления. И он, Белосельцев, одинокий воин, действующий без приказа начальника, без благословения духовника, облачился в лучший костюм, повязал лучший галстук. Идет на празднество, где изысканный гастроном подает к столу детей революции.
Он шел пешком от метро «Парк культуры» по набережной, где было перекрыто движение и пропускались только избранные лимузины с фиолетовым вспыхивающим плюмажем, которые проскальзывали вдоль вечерней озаренной реки и мчались к помпезному зданию Штаба. Оттуда, из темноты, переброшенный через реку к лесистому взгорью Нескучного сада, хрустально светился мост. Он посылал в вечернее московское небо золотые лучи. Казался волшебной, возникшей в небесах дорогой, по которой пойдет вереница счастливых, спустившихся на землю небожителей. На подступах к мосту обильно стояли охранники. Иные открыто, в милицейской форме, с автоматами, другие, незаметные, в гражданском облачении, таились в тени деревьев. У Белосельцева несколько раз спрашивали пропуск, и он охотно извлекал из кармана именную золоченую карту, где был оттиснут лучезарный «Мост-Президент». В синих московских сумерках, среди скользящих лимузинов, рубиновых огней, галерея моста, прозрачная, наполненная светом, стянутая обручами, напоминала Белосельцеву огромную гидру, вставшую на огненный хвост, перебросившую свое огнедышащее тело через реку, схватившую в золотую пасть лесистый холм. «Гидра революции», – усмехался он, приближаясь к мосту. Он иронизировал над многочисленной бдительной охраной, не ведавшей того, что мост заминирован.
У подъема на мост, на набережной, была ярко освещена открытая площадка. В аметистовых лучах играл рояль, переливались лакированные виолончели и скрипки. В кадках стояли великолепные деревья, с оранжевыми и малиновыми апельсинами, яблоками и сливами, как предвестники райского сада. На ступенях моста деревья составляли сплошную благоухающую, ведущую в небо аллею. По этой аллее медленно восходила вереница гостей. Дамы, блистая обнаженными плечами и шеями, украшенные драгоценностями, то и дело останавливались, указывали своим спутникам на красоту реки, на купол храма Христа Спасителя, на подсвеченную монограмму Крымского моста, на бронзовый колосс Петра Великого. Мужчины, помогая подыматься дамам, иные в черных фраках, успевали наклониться к душистым, растущим из кадок деревьям, вдыхали тропические сладостные ароматы. Стеклянная галерея напоминала ботанический сад из-за обилия экзотических пальм, араукарий, лавров, магнолий. Они составляли уютные потаенные ниши и сплошные заросли или расступались, образуя просторные поляны, с которых сквозь прозрачные стекла открывался великолепный вид на Москву, на освещенные церкви, на парящие в лучах особняки и дворцы, на огненную дугу Садового кольца, на разноцветную реку, по которой плыли украшенные огоньками речные трамвайчики. Проходящая мимо Белосельцева знаменитая актриса громко, желая привлечь внимание, произнесла:
– Висячие сады Се-МЭР-амиды! – И в ответ ей, дымя сигаретой, засмеялся известный парламентарий.
Галерея наполнялась гостями. Слуги в малиновых сюртуках, с бабочками, разносили на подносах напитки. У столиков, среди тропических деревьев, словно это были Фиджи или Сейшелы, бармены в белых камзолах наливали из толстых бутылок виски, коньяки, замороженную, с золотой искрой водку. Пленительно улыбаясь, они кидали хрустальные ломтики льда, лили шипучий тоник, розовый томатный сок. Белосельцеву было приятно сделать глоток терпкого напитка, глядя, как на реке, украшенный алмазной гирляндой, на размытом отражении стоит сторожевой корабль с маленькой пушечкой и адмирал в парадном мундире что- то объясняет жеманной красавице, известной своими телепередачами «Без галстука». Та шевелила сочными, сладостно-плотоядными губами, словно сосала большой леденец, одновременно целуя стоящий на воде корабль, и адмирала, от седых благородных волос до голубых лампасов, и мандариновое дерево в кадке, усыпанное оранжевыми плодами, а также всех, проходящих мимо ее перламутровых неутомимо сосущих губ.
Мэр уже находился в галерее. Его присутствие угадывалось по уплотнению собравшихся гостей, каждый из которых хотел приблизиться к хозяину празднества. К его лысой, твердой, как моржовый клык, голове, в которой раскрывалась улыбка с редкими крепкими зубами, весело и зло вскидывались маленькие, с каменным блеском глаза, и вся его коренастая, кривоногая, длиннорукая фигура выражала силу, жестокость и властность, готовые тут же смениться угодливым заискиванием, верноподданным смирением, слащавой паточной лестью, если рядом оказывался кто-то более сильный и дерзкий.
Ждали появления Патриарха, который должен был освятить обновленный мост. Истукан находился в клинической больнице, но вместо него ожидалась Дочь, что служило бы знаком состоявшегося примирения Президента и Мэра. Надеялись на приезд Избранника, который на самолете еще только подлетал к Москве, возвращаясь из правительственной поездки в Германию.
Белосельцев с рюмкой двигался по галерее от одного берега к другому, словно в прозрачном желудке огромного стеклянного червя, наполненного питательной пищей. Здесь собралась вся московская знать, принадлежащая к партии Мэра, и та переменчиво-зыбкая публика, перебегавшая от одного властителя к другому, стоило одному из них возвыситься над соперником, которая увидела теперь в Мэре будущего Президента. Здесь были знаменитые артисты, певцы, театральные режиссеры, кому покровительствовал Мэр и кто охотно, в знак благодарности, выступал на благотворительных концертах с участием Мэра. Тут были политики, обеспечивающие Мэру поддержку в парламенте и в отдаленных от Москвы губерниях, где Мэр, демонстрируя московский размах и богатство, строил то школу, то сиротский приют, то церковь, напоминавшую главный московский храм. Отдельно общались между собой банкиры и промышленники, хранящие в московских банках несметные капиталы, которые, как золотая вода, омывали московские улицы, зажигая на них великолепные витрины, алмазные фонари, огненные рекламы, превратившие Москву в блистательный, не засыпающий по ночам Вавилон. Депутаты Думы, которые в зале заседаний обменивались разящими ударами, насмешливыми репликами, беспощадными насмешками, казались непримиримыми врагами, здесь, под тропическими пальмами, дружески чокались рюмками, весело и беззаботно шутили, похлопывали друг друга по плечам, вспоминая, как ловко они накануне разыграли парламентскую ссору, дав пищу телерепортерам и неистовым партийным приверженцам. Телерепортеры и телеведущие были широко представлены не только теми, кто постоянно освещал деятельность Мэра в самых привлекательных тонах, создавая ему образ радетеля столицы, ревнителя России, друга евреев, защитника азербайджанцев, врага «русских фашистов», народного мудреца, доброго семьянина, покровителя наук и искусств. Здесь были также и противники Мэра, которых он старался привлечь на свою сторону, и среди них блистательный ведущий, аристократ, отважный полемист, любимец дам, строптивый баловень, чьей издевательской насмешки боялись сильные мира сего.
Белосельцев углядел среди полуобнаженных дам сияющего Астроса, который сорвал с дерева мандарин и чистил его для белокурой красавицы. Зарецкий, с живой хризантемой в петлице, похожий на декаденствующего поэта, шел под руку с женщиной-политологом, и та, полузакрыв глаза, насмешливо внимала его болтовне. Увидев этих двух обреченных, не ведающих о своем близком конце, Белосельцев стал искать и тут же нашел их палачей. В разных местах галереи мелькнули Гречишников, Буравков и Копейко, все трое в черных фраках, строгие, молчаливые, похожие на гробовщиков. Они послали Белосельцеву опознавательные знаки одними глазами, изобразив ими то ли мальтийский крест, то ли греческую букву «омега».
Вдоль цветущих деревьев, то и дело останавливаясь и раскланиваясь, упиваясь своей известностью, уязвленный блистательным праздником, который устроил его давний и счастливый соперник – московский Мэр, двигался Граммофончик. Его сопровождала жена, она гордо, по-царски несла красивую голову с высокой прической. Удостаивала холодной улыбкой встречных дам, благосклонно протягивала для поцелуя
