руку галантным мужчинам. Увидев Граммофончика, Белосельцев начал искать среди пальм, винных столиков, удобных диванов и кресел место его будущей казни. И тут же нашел его – одинокая телекамера стояла чуть в стороне, и немолодой оператор, тот же самый, что снимал когда-то Премьера, устало сидел и пил апельсиновый сок в ожидании минуты, когда будет востребован.
На вечер явился гастролирующий по России американский маг и прорицатель русского происхождения, чернявый, красногубый, с огненными чернильно-фиолетовыми глазами, в длинном, несусветном розовом фраке с расходящимися эстрадными фалдами и множеством перстней на длинных и очень бледных пальцах.
Белосельцеву казалось, что он наблюдает нерестилище, или роение пчел, или одновременное вылупление из яичек множества морских черепашек, или скопление в одном месте особей одного вида, которые выделялись из остального биологического мира по нескольким характерным признакам – по особому запаху, по способу поглощения пищи, по ночному времени охоты, по манере оплодотворять самок. Все они, хорошо знакомые друг другу, тщательно оберегали закрытость своей избранной популяции. Поминутно обменивались летучими взглядами, искали на лицах друг друга подтверждение своей исключительности. И одновременно о чем-то дружески напоминали, в чем-то безмолвно укоряли, над чем-то беззвучно насмехались. Их взгляды были похожи на пульсирующие трассеры, на проблеск лазерных лучей. Белосельцев двигался среди этих моментальных сверканий. Иногда острый игольчатый взгляд попадал в него. Не узнавал в нем своего, тут же равнодушно скользил в сторону, радостно вонзаясь в европейского дипломата либо в седовласого модного скульптора.
Это была новая знать, ничем не напоминавшая прежнюю, сходившуюся на советские празднества по случаю юбилеев и съездов. Ту, напыщенную, чиновно-важную, наивно-чопорную, состоящую из партийных вождей, космонавтов, литературных лауреатов, засекреченных ученых и прославленных Героев Труда, смыло бесследно паводком перемен, не оставив ни ботвы, ни гнилых кореньев. Только один из прежних, казавшийся бессмертным, переживший множество геологических эпох, похоронивший мамонтов, фараонов, абсолютных монархов и красных вождей, присутствовал среди нарядной, легкомысленно-скоротечной толпы. Востоковед, дипломат, разведчик, грузный и маленький, с обрюзгшим лицом, он, выворачивая в стороны больные ноги, шел, белея вставными зубами, весь в лиловых пятнах не сгорающей в огне саламандры. Его, как Вия, вели под руки прямо к Мэру, с которым он затевал новую политическую партию себе на забаву, Мэру на погибель.
Вдруг головы всех, как чаши подсолнухов, повернулись разом в одну сторону, откуда, невидимое, всходило светило. Высылало перед собой лучи света, тепла, благоденствия, и все живое поворачивалось на эти лучи, впитывало их, славило явление светила. Дочь, в вечернем туалете, блистая красотой, властная, сильная, обольстительная, шла по галерее, ступая в раскрывавшийся перед ней коридор. Ни на кого не глядя, всем улыбалась, вызывая у дам угодливые улыбки и злой завистливый блеск в глазах, порождая вожделение мужчин, заискивающие поклоны дельцов, подобострастные приветствия высоких чиновников. Она источала блеск власти, даря всем ее негреющие мертвенные лучи. Ее сопровождал Плут, превративший чопорный, серо-невзрачный Кремль советских времен в помпезные имперские палаты, вернув погибающей, растерявшей имперские пространства стране бутафорское величие былой славы, облаченное в золото, яшму и малахит, ласкающее историческую память ослабелых властителей. Плут, высокий, плотный, слегка косолапил, пронося свое сытое тело, хитро мигал по сторонам веселыми глазками, добродушно всем улыбался, хватая протянутые руки.
Мэр торопился навстречу, раздвигая в верноподданнической радости редкозубый рот, лоснясь от преданности, умудряясь изображать одновременно два взаимоисключающих чувства. Уничижительное смирение и холопью покорность по отношению к гордой и надменной властительнице и торжествующее величие, ликующую надменность по отношению к окружающим. Не решаясь поцеловать протянутую Дочерью руку, он сжал ее двумя ладонями, пятился, не отпускал, грел в своих руках, продлевая триумфальный миг слияния, примирения, демонстрируя всем, что кончен период охлаждения между ним и Президентом и опять он приближен, наделен доверием, выбран из всех для будущей блистательной роли, когда одряхлевший Истукан волею обстоятельств уйдет в отставку и передаст ему, московскому Мэру, устроителю столицы, радетелю государства Российского, всю верховную власть в стране. И тогда могучий хозяйственный темперамент Мэра, которому тесно в Москве, распространится на всю державу. Ее несметные богатства заиграют, заработают в ловких удачливых руках московского хозяина. Его банки вознесут свои стеклянные призмы во всех губернских столицах. Рекламы принадлежащих ему корпораций зажгутся повсюду, от Тихого океана до Балтики. Его мощь и влияние тысячекратно умножатся. Таившаяся до времени страсть владычествовать, маскируемая под смирение и покорность, воплотится наконец в полной мере, и он припомнит всем, кто считал его второсортной фигурой, помыкал и язвил. Припомнит и этой надменной гордячке, чью руку он не решается выпустить, пятится вместе с ней, уродливо и нелепо выставив тучный зад. После победы он установит в России новый тип абсолютной власти, делающей Москву вселенским городом, а его самого – одним из немногих устроителей нового вселенского царства.
Так угадывал его Белосельцев, испытывая к Мэру глубинную неприязнь и презрение, вспоминая Москву, превращенную по приказу жестокого беспощадного коротышки в место побоища, вспоминая колючую проволоку у Дома Советов, ОМОН, избивающий безоружных людей, лысую, костяную, как у Муссолини, голову на фоне пылающего жуткого зарева.
Вновь по галерее пробежал трепет, обращая в одну сторону чуткие лица, ищущие взоры. Прибыл Патриарх, медленно, с остановками, преодолевая ступени моста, вознесся на вершину, как на Елеонскую гору, утомленный, совершив подвиг служения, готовый окормлять, проповедовать, отпускать грехи. Он был облачен в золотую ризу, сиявшую, как доспех. В руках у него был высокий жезл, которым он был готов пасти неверное, изнеженное, неразумное стадо, насаждая в нем ростки благодати. Борода величественно рассыпалась по лучезарному облачению. Он источал благость, смирение, понимал, как важно людям узреть его, усладить взоры сиянием солнечных риз. Ему сопутствовал священник, псаломщики, которые несли саквояжи, где были спрятаны чаша, кропило, Евангелие – орудия освящения моста.
Гости гурьбой устремились к Патриарху, спешили подойти под благословение, иные неумело, не зная, как встать, поклониться, какую руку поцеловать. Патриарх прощал их всех, неофитов, сбросивших ярмо безбожного ига, научающихся заново веровать и любить. Он протягивал для поцелуев большую, как французская булка, руку, позволял ее целовать. И все, кто ни был, – модные артистки, надменные банкиры, сдержанные чиновники, развязные телеведущие, – все шли под благословение. И, пожалуй, нигде такое количество грехов и пороков – сребролюбия и скаредности, мздоимства и разврата, тщеславия и жестокости, – нигде в такой содомитской плотности и таком изобилии не спешило получить благословение, чтобы и дальше копить, стяжать, обманывать, обирать вдов и сирот, посылать на поля сражений крестьянских сынов, интриговать, спариваться в ненасытном вожделении, блудить в свальном соитии, кощунствовать, святотатствовать. Вознесенные над Москвой, у всех на виду, гордясь своей избранностью, они, мешая друг другу, припадали к сдобной патриаршей руке, забавляясь этой новой для них ролью. И мост не упал, не рассыпался, не утянул на дно реки неутомимое в наслаждениях скопище. Видно, большой запас прочности заложили в него старинные инженеры, или был среди приглашенных праведник, неузнанный, скрытый от всех, продливший времена и сроки.
Мэр, казалось, готов был упасть на колени, но Патриарх его удержал. Накрыл его лысую голову своей надушенной, благоухающей бородой. Дочь смиренно приняла благословение, послушно поклонилась, но не совсем по канону. Белосельцеву показалось, что она сделала книксен. Патриарх, утомленный, отдыхал, стоя рядом с Мэром. Риза округло спадала на его полный живот. И Белосельцев вдруг вспомнил слова монаха Паисия о том, что Патриарх носит в чреве загадочного младенца.
...Все еще ожидали Избранника, но уже с меньшим нетерпением. Казалось, он опоздал на свой праздник. Пропустил миг своего торжества. Его место занял удачливый Мэр, добившийся расположения Дочери, благословения Патриарха.
– Может быть, его самолет задержали в Германии?
– Может, его сбило люфтваффе?
– Его сбил Мэр, и все, что сюда заявятся, будут политическими обломками.
– Разве ему можно тягаться с Мэром? Мэр – гигант, исполин!
– А этот – выскочка, временщик.
– Политический легковес!
