Мэр поднялся на возвышение, обставленное живыми цветами. Подтянул к себе тонкий металлический стебелек микрофона, и в воцарившейся тишине по всей галерее раздался его знакомый, уверенный, чуть насмешливый, в меру патетический голос:
– Этот мост, который мы дарим сегодня москвичам, символизирует единство, преемственность власти, удобное и безболезненное перемещение с одного берега, из одного политического периода, на другой берег, в новый политический период. Мы назвали этот мост «Президентом», потому что у России замечательный, великий Президент, сделавший нашу страну свободной, а нашу Москву красивой и счастливой, как никогда. Уверен, в честь нашего Президента назовут не только мосты, но и аэродромы, как в Нью-Йорке, и космодромы, и вновь открытые планеты. Здоровья и благополучия нашему Президенту!
Он поднял руки и громко захлопал, и все стали хлопать, оглядываясь по сторонам, ожидая, когда сосед прекратит неистовые аплодисменты, не желая оказаться первым.
Началось освящение моста. Псаломщики расторопно раскрыли саквояжи. Извлекли чашу, подсвечники, Евангелие. Умело запалили высокие витые свечи. Раздули кадило с курящейся благоуханной струйкой. Приготовили кропило в виде пушистой волосяной метелки. Патриарх стал читать молитву. Его голос благостно, по-стариковски дрожал. Он говорил нараспев, вытягивая слова, словно в жалобном и печальном песнопении. Взмахивал кадилом, развешивая вокруг прозрачные благовонные струйки, к которым тянулись чутко вдыхающие носы. Скрещивал длинные, как шпаги, свечи, умело держа на их окончаниях маленькие огоньки. Его поклоны и воздыхания были обращены на стеклянную оранжерею с деревьями, на темную реку с военным кораблем, на Крымский мост, по которому мчались огни, сливались в сверкающий серп Садового кольца.
Не различая слов, а улавливая дребезжащий, казавшийся нарочитым распев, Белосельцев видел, как дородный, облаченный в золотую парчу Патриарх благословляет и освящает власть, ту, которая была ненавистна Белосельцеву. А значит, освящает все деяния этой власти, которые та совершила и совершает, включая уничтожение великой страны, кровавое побоище вокруг Дома Советов, свирепую бомбардировку Грозного, оставившую на месте цветущего города гнилые, зловонные котлованы. Освящая и благословляя деяния власти, Патриарх тем самым осуждал и оставлял без благословения тех, кто эту власть ненавидел, кто страдал от нее, клял ее, погибая от ее разрушительной воли. Он оставлял без благословения сонмы русских людей, выброшенных за пределы России, оставленных в плену у надменных казахских баев, мстительных прибалтийских баронов, вероломных узбекских беев. Он оставлял без благословения обедневших и оголодавших русских, безмолвно вымирающих с запечатанными ртами, с глазами, залепленными телевизионной слизью. Оставлял без благословения армию, разутую и безоружную, льющую кровь за нефтяных олигархов и еврейских банкиров. Белосельцев испытывал острую неприязнь к Патриарху, и когда тот начал кропить и брызгать, макая кисть в серебряную чашу с водой, и прохладная капля упала на лицо Белосельцева, тот поспешил отступить, платком отер щеку, словно это была не вода, а уксус.
С кратким приветствием выступила Дочь, обращаясь к Мэру:
– Я навещала сегодня в больнице Президента. Он чувствует себя хорошо, скоро вернется в Кремль. Сказал, что подойдет к окну и будет любоваться салютом в честь открытия моста.
Мэр сиял, аплодировал. Поворачивался в ту сторону, где, по его расчетам, находилась клиническая больница. Адресовал аплодисменты выздоравливающему Президенту.
Принесли бутылку шампанского, и Мэр умело, лихо грохнул ее о железную ребристую перегородку. Бутылка взорвалась, брызнула пеной, и ловкие служители с совками и метелками быстро убрали осколки.
– Да здравствует Президент! – кто-то крикнул сквозь бравурную музыку.
– Да здравствует Мэр! – восторженно вторили из толпы.
– Да здравствует Татьяна Борисовна! – Это произнес Плут, подойдя к микрофону, бархатным баритоном перекрывая фортепьяно.
Белосельцев видел, как умело, артистично, по искусному сценарию, разворачивается действо. Знал, что в этом пышном, многозвучном сценарии тайно заключен другой, спрятанный, как стиснутая пружина. Она свистнет, распрямится, рассечет пышное празднество, вырежет из него, как из яблока, сочную сердцевину.
В галерее медленно меркнул свет, отчего яснее становились видны разлив реки, синий сумрак вечера, очертания города. Начинала звучать яростная, сладострастная музыка. Под ее огненные ритмы из темноты приближался вертолет. Он щупал небо голубым лучом прожектора, зажигал на реке ртутное плещущее пятно, скользил по галерее слепящей секирой. Вертолет повис перед мостом, раскрыв над собой серебристый зонтик винта, опираясь на голубой столб света. И в этот свет, как в прозрачный колодец, по едва заметной мерцающей струне стала спускаться обнаженная женщина. Спускаясь, она танцевала. Откидывалась назад, расплескивая руки и роняя длинные волосы, и казалось, сейчас она сорвется и блестящей каплей упадет в реку. Она прижимала грудь к едва заметному канату, вытягивала назад напряженную ногу, стремительно начинала вращаться, и тогда казалось, что это бабочка, насаженная на голубую иглу, трепещет, силится вспорхнуть и умчаться. Она повисала вниз головой, бессильно свешивала руки, недвижная, с рассыпанными волосами, и казалось, что это вытащили из осенней реки и несут обнаженную мертвую утопленницу над городом. Вертолет приблизил ее к галерее, так что отчетливо видны были ее молодая сильная грудь, темные соски, темная ленточка лобка. Она обернулась к восхищенным зрителям смеющимся лицом и стала танцевать в воздухе эротический танец. Отжималась от стальной нити напряженным торсом, круглыми блестящими бедрами, резко поворачивалась сияющим животом и выпуклой плещущей грудью. Кружилась вокруг сверкающей вертикали, делала длинный пластичный шпагат, сворачивалась в живое колесо. Она превращалась в гибкую змею, складывалась в крест, свивалась в вензель под пламенную музыку. Послав воздушный поцелуй ликующей толпе, стала удаляться в лучах прожектора, как небесный ангел, пролетающий над ночным городом.
Еще мерцала в отдалении голубая искра, в которую превратилась небесная танцовщица, как на реке ударил орудийный выстрел. С военного корабля ввысь полетели букеты салюта. На туманных высоких стеблях распускались лучистые хризантемы, золотые шары, алые и фиолетовые тюльпаны. Все небо над рекой превратилось в нарядную клумбу, которая осыпалась, роняла лепестки, отражалась в воде разноцветными лентами, змеями, переливами. Корабль салютовал, усыпанный гирляндами, плескался на радужной воде. Зрители аплодировали, бурно приветствовали седого адмирала, который был горд за свое детище, не давал волю чувствам, отвечал легкими сдержанными поклонами.
Еще трепетало после салюта темно-синее небо, похожее на гаснущий огромный экран, как в нем уже вспыхнули лазерные лучи. Под разными углами они перекрещивались, превращались в месте встречи в ослепительные точки, блуждали в синеве, охватывали небо серебристой мерцающей сетью, наполняли летучим дождем. Из этой зыбкой сети сквозь голубые серебристые струи полетели птицы. Сотни голубей были выпущены с реки. Взмыли к мосту, влетали в лазерные мельканья, загорались, как серебряные слитки. Птицы вырвались из прозрачных тенет, унеслись, и только серебряная голубка ошалело металась, путаясь в скользящих лучах.
Гости были в восторге. Патриарх, вначале смущенный появлением обнаженной плясуньи, теперь был удовлетворен. Ибо голуби, как посланцы неба, являли собой знамение одухотворенной Москвы, набрасывали на Мэра отсвет сил небесных.
Не успели гости обменяться впечатлениями по поводу ошеломляющего зрелища, как зазвучал знаменитый американский блюз, напоминающий плавное парение, медленные взлеты и сладостное планирование над туманной землей. И под эту упоительную музыку из-под моста стало выплывать многоцветное диво, словно огромный, текущий по волнам ковер, освещенный яркими прожекторами. Самоходная баржа с сооруженной на палубе широкой площадкой выносила на простор громадный портрет Президента, воссозданный из живых цветов. Не того, обрюзгшего, фиолетового, словно ошпаренный баклажан, наполненный больными газами, а молодого, крепкого, налитого неукротимой волей, яростной непобедимостью, каким его запомнил мир на танке, в дни триумфа. Цветы из лучших оранжерей, взлелеянные искусными садоводами, умело расставленные портретистом, вспыхивали росой, переливались всеми оттенками свежести. Казалось, на воде явлена живая икона, ниспосланная с небес. Туда же и вознесется под божественную музыку блюза.
Мэр торжествовал. Дочь восхищенно провожала плывущее по реке изображение отца. Не удержалась, благодарно взяла Мэра за руку. Все восприняли это как окончательный и необратимый знак примирения.
