его новой карьере. Кто он такой, Избранник?
Граммофончик совладал с волнением. Оставил без ответа вопрос Астроса, продолжая свою печальную исповедь.
– В Париже, куда я укрылся от гонителей, я жил в чудесном старинном доме на бульваре Капуцинов. Я любил выходить на балкон в голубые весенние сумерки, смотреть, как бегут подо мной непрерывные огни автомобилей, мерцают проблески реклам и в легком дожде, как белые свечи, цветут каштаны, совсем как на картинах Писсарро. Я держал в руках рюмку моего любимого коньяка «Камю», делал маленькие глотки и думал о России. О ее страстном стремлении в Европу. Она похожа на белую лебедь, вырывающуюся из каменного монолита. Мой Петербург, так похожий на Париж, звал меня. Я писал стихи о Париже и Петербурге. Набросал эскиз памятника первым демократам России, который, быть может, возведут на Марсовом поле. Я решил вернуться в Россию, где меня могли ждать тюрьма и поругание. Моим хулителям я мысленно читал стихи Бальмонта: «Тише, тише совлекайте с прежних идолов покровы. Слишком долго вы молились, не померкнет прежний свет...» – Граммофончик мечтательно закрыл глаза, покачивая головой, словно снова стоял на парижском балконе, смотрел на вечерний бульвар Капуцинов и видел блистающий Невский проспект, золотую иглу Адмиралтейства.
В глубине синих выпуклых глаз Астроса мерцало тонкое золото, похожее на блесну. Граммофончик был упоен, умягчен, сентиментально изнежен и беззащитен. Как наивная прудовая рыба, уже заглотнул брошенную ему наживку. Астрос, опытный рыбак и добытчик, еще не подсекал, не дергал леску, не всаживал в рыбью губу жало крючка. Он осторожно и нежно вел, увлекая добычу из глубины на мелководье.
– Я знаю, вернувшись в Россию, вы пришли к Избраннику. Предложили ему свои услуги. Просили дать вам должность министра юстиции, на которой вы бы могли продолжить служение. Используя свой огромный юридический опыт, свой авторитет в демократических кругах, строить правовое государство. И вы получили сухой, оскорбительный отказ. Вот она, благодарность за все благодеяния, которые вы для него совершили.
Белосельцев видел, как гибнет Граммофончик. Самовлюбленный, ослепленный своим величием, не способный слышать тихих рокотов приближающейся беды, уловить легкой тени пронесшейся смертельной опасности, он был обречен. Белосельцеву не было его жаль, ибо этот экзальтированный баловень, напоминавший трескучий и негреющий бенгальский огонь, был причиной неисчислимых несчастий, постигших Родину. Но Белосельцеву, молчаливо созерцавшему встречу Астроса и Граммофончика, было странно сознавать, что он присутствует при загадочной, воспроизводимой в истории закономерности, согласно которой революция пожирает своих детей. Граммофончик был избалованное дитя революции, счастливчик, без труда сорвавший с ветки перезревшее яблоко власти. И пока он жадно грыз сочный румяный плод, его самого сгрызали. Пока он всаживал свои острые зубы в сладкую медовую мякоть, его ноги и торс исчезали в пасти зубастого хищника. Он проваливался в жаркое мокрое чрево, полное ядовитого сока. Этим хищником был Астрос, в его пухлом животике, окутанный желудочной слизью, переваривался Граммофончик, еще не подозревавший о том, что он – пища. Но и Астрос был пищей, не подозревал того, что его ноги и торс проваливаются в чрево Буравкова, окутываются ядовитой желудочной слизью. Он, Белосельцев, откинувшись в кресле, созерцая голубых жокеев Дега, наблюдал таинственное действо истории, в которой каждый раз, от древности до нынешних дней, революция пожирала своих шаловливых детишек, наигравшихся отрубленными головами царей.
– Избранник, как вы его называете, обыкновенный мелкий карьерист и проныра! – Хозяйка стояла в дверях пылкая, негодующая, похожая на распушившую перья птицу, защищающую своего беззащитного, неоперившегося птенца. – Мы приняли его на работу, подобрали на улице, когда по ней бегали разъяренные толпы и вылавливали агентов КГБ. Мы дали ему стол и кров, впустили его в наш круг, доверяли ему, прощали ошибки, закрывали глаза на его сомнительные проделки. Мы были вправе рассчитывать на благодарность. Теперь, когда его вознесла судьба, а мы поскользнулись и больно упали, он не поднял нас, не поспешил на помощь, не кинулся спасать своего благодетеля. Когда мы обратились к нему за поддержкой, он отказал с высокомерным равнодушием. Это откликнется ему страшной бедой. Нельзя предавать благодетелей. Мой муж – великий человек. Он принадлежит русской истории, как Эрмитаж, Медный всадник, как само имя – Санкт-Петербург. Многие считают за честь пожать ему руку. Когда-нибудь ему поставят монумент, и благодарные соотечественники станут приносить к его подножью цветы. А этот мелкий временщик исчезнет, как пылинка с пиджака моего великого мужа! – Она пылко повела плечами, отчего грудь ее распахнулась еще шире, и темная родинка стала еще заметней над порозовевшей от гнева губкой.
– Ну уж ты, милая, судишь его слишком строго. – Граммофончик был благодарен жене за этот монолог. Поманил к себе, нежно прижал к своей мучнистой голубоватой щеке ее пухлую ухоженную руку.
– А правду ли говорят, – Астрос тихонько вел леску, вытягивая тяжелого, малоподвижного карпа на мелководье, где ожидал его рыбий сак, – правда ли, что он участвовал в незаконном перемещении валюты через финскую границу?
– Я не стал бы этого опровергать. – Граммофончику казалось, что он произнес это уклончивым языком дипломата, коим всегда себя полагал.
– А правда ли, что на нем лежит вина в расхищении запасников Эрмитажа, откуда многие драгоценные экспонаты попали в частные коллекции Германии?
– Не стану это опровергать.
– В кругах питерской интеллигенции ходят слухи о возможном его причастии к устранению Галины Старовойтовой, которая знала о его неблаговидных деяниях. Возможно такое?
– Не стану опровергать, – все более ожесточался Граммофончик, укрепляясь в ненависти к неблагодарному обидчику.
– Вы должны нам помочь. – Астрос изобразил на своем бело-розовом, свежем лице высшую восторженность и веру в праведность и безупречность сидящего перед ним рыцаря демократии. – Мы должны остановить Избранника. От него исходит угроза всем нашим завоеваниям и свободам. Вслед за ним во власть рвутся недобитые чекисты, мечтающие о реванше коммунисты, яростные русские фашисты, перед которыми штурмовики выглядят защитниками прав человека. Мы должны помочь Мэру стать Президентом. Должны оттеснить Избранника. Смогли бы вы повторить публично то, что я услышал от вас сейчас? Смогли бы вы совершить еще один нравственный подвиг в добавление к тем, что уже совершили? – Астрос с обожанием глядел в глаза Граммофончика. Сачок колыхался в воде, ждал, когда глупая рыба забьется на крючке, и тогда сильным взмахом вырвать ее из воды, хрустящую, с растопыренными плавниками, поднять в сверкании солнца.
– Я сделаю это. Только не говорите моей жене. Она мне не позволит. Я должен это сделать во имя свободы и демократии. Так бы поступил Сахаров. Я действую исходя из его заветов.
– Вы великий человек. Выше Солженицына. Вы духовный лидер России. Я говорил о вас с Мэром. Он сказал, что никто, кроме вас, не достоин поста министра юстиции. У нас нет сегодня ни Сахарова, ни Лихачева, но, слава богу, у нас есть вы!
– О чем это вы? – Миловидная хозяйка вновь появилась на пороге, подозрительно оглядывая возбужденного мужа. – Тебе нельзя волноваться, у тебя же сердце!
– Мое сердце переполняет любовь. Милая, принеси нам заветную бутылку «Камю», которую мы привезли из Парижа. Хочу выпить с друзьями.
Осуждающе покачивая головой, но подчиняясь капризу мужа, она вышла и через минуту вернулась, держа серебряный подносик с черно-золотой бутылкой, хрустальными рюмками и блюдечком, на котором желтели дольки лимона.
– Только глоточек. Не забывай, у тебя слабое сердце.
Граммофончик разлил коньяк, поднял рюмку.
– За наш союз!.. За наше духовное братство!.. Да здравствует свобода!.. Виват, Россия!
И они чокнулись, выпили душистый коньяк.
Когда Белосельцев с Астросом покинули уютную квартиру, вышли на лестничную площадку, они увидели, как под потолком бесшумно летает смугло-коричневая, в черных прожилках и бело-жемчужных крапинках бабочка монарх. Должно быть, она выпорхнула из квартиры, где проживала любовница банкира, где в зимнем саду летали живые бабочки.
