вдали от неизбежных катастроф. Мы вывезем его за рубеж и покажем миру кротким богомольным старцем где-нибудь в Вифлееме, в яслях, где родился Христос. А потом поселим в альпийском замке, который уже для него построен. В вязаной тирольской шапочке он будет беседовать с туристами, и они станут называть его «русский Санта-Клаус». Люди о нем забудут, и ты один окажешься в фокусе мирового внимания...»
Белосельцев видел, как потемнело, подурнело от гнева лицо Дочери, как выдвинулся тяжелый подбородок и оттопырилась нижняя губа. В ней обнаружилось нечто грубое, мужичье. Она вдруг стала похожа на своего отца в минуту бешенства, от которого падали в обморок пресс-секретари и лишались дара речи боевые генералы. Она хотела встать, вырубить кассету, но заставила себя сидеть. Вслушивалась в ненавистный заикающийся голос предателя.
«– Тебе для твоих деяний, для новых великих реформ потребуется социальное время. Ты должен освободить себя от шлаков и ржавчины предшествующей эпохи. Должен отмыть себя от Истукана. И тогда ты объявишь о великом очищении. Ты созовешь новый Двадцатый съезд партии, где выступишь с разоблачениями Истукана. Осудишь преступный Беловежский сговор, уничтоживший великий Советский Союз. Заклеймишь расстрел парламента, убиение невинных людей. Назовешь преступлением уничтожение цветущего Грозного средствами артиллерии и авиации. Выведешь на свет чудовищные факты коррупции, торговли алмазами, нефтью, государственными секретами. Укажешь на главных преступников – самого Истукана, его плотоядную алчную Дочь, его приспешников, помогавших расчленить СССР, составить преступный указ о разгроме парламента. Огласишь агентов иностранных разведок среди лидеров либеральных движений и партий. Потребуешь суда и тюремного заключения для самого Истукана и членов его семьи. Их осудят под ликование толпы, а ты будешь ослепительно безупречен, что позволит тебе править Россией, вернуть ей былое величие...»
Пленка умолкла, казалось, оставив в воздухе летающий пепел, от которого лицо Дочери стало землистым и серым, и на нем обнаружились темные точечки пор. Она слепо водила глазами, словно корова на бойне, получившая тяжелый удар в лоб.
– Жид проклятый!.. За уши тянула его из говна!.. От прокуратуры его отбивала!.. – Она шумно дышала, выставив нижнюю челюсть, со свистом всасывая воздух сквозь мелкие желтоватые зубы. И уже овладевала собой, передергивала зябко плечами, стряхивая наваждение. – Ну что ж, это похоже на Зарецкого. В глаза польстит, а за спиной о любом из нас скажет гадость... Но это просто гнусная брехня, а не заговор... Не повод расправиться с самыми влиятельными банкирами России. Они нам будут нужны с их богатством, влиянием, с их телевизионными империями... Забудем про это...
Она собиралась встать, решительно давая понять, что разговор завершен. Но Гречишников, опережая ее, достал другую кассету, подменил ею первую и включил.
«– Надо избавиться от Истукана. – Кассета воспроизводила утренний разговор в Фонде, где состоялось стратегическое примирение двух олигархов и они, среди скрытых микрофонов прослушивания, планировали дворцовый переворот. Бекасиный, вибрирующий голос Зарецкого вещал: – Его прокисшими мозгами управляют наши враги. Неизвестно, что взбредет на ум параноику. Мы должны объединиться вокруг Мэра и сделать его Президентом. Передай Мэру, Астрос, я предлагаю ему мою дружбу и всю полноту поддержки. А этого трухлявого Истукана мы опрокинем. Народ, как Перуна, кинет его в реку. Пусть посмертно, но его будут судить... Уж мы позаботимся, чтобы суд был открытым и честным!»
Лицо Дочери стало беспощадным. Казалось, из округлившихся глаз сыпались рысьи зеленые блестки. Острые ногти впились в кожаную обивку кресла.
– Когда отец был здоров и силен, этот сучий Мэр бегал на задних лапках, как кобелек. Помню, он приехал к нам на дачу поздравить отца с днем рождения. Отец слегка подвыпил, спросил Мэра, можно ли ему до конца доверять, ибо возможны политические осложнения. Мэр ответил: «Доверяйте, как верной собаке». Тогда отец взял костяной рожок для одевания обуви, на длинной рукоятке. Кинул его с веранды в кусты. «Принеси», – сказал он Мэру в своей обычной шутливой манере. Мэр на четвереньках сбежал с веранды, скрылся в кустах, полаял там и через несколько минут, на четвереньках же, держа рожок в зубах, принес его отцу. Отец, как верному псу, чесал ему за ухом, кормил ветчиной с ладони. Теперь же, когда отец ослабел, Мэр плетет интриги и строит козни. Опять приходил недавно, клялся в вечной любви, а глаза бесстыжие, лживые... Но все равно, господа, это не повод, чтобы устранять олигархов. Это может разрушить хрупкую систему сдержек и противовесов, установленную отцом. – Дочь снова попыталась подняться, и опять Гречишников опередил ее и сменил кассету.
– Мне не хотелось прокручивать этот кусок, ибо он мерзкий, характеризует этих людей как отвратительных рептилий. Но я прошу вас послушать, и это будет последний мой аргумент.
Кассета зазвучала, послышалось звяканье тарелок, стук вилок, звон стеклянных бокалов. Белосельцев уже догадывался, каков будет фрагмент записи, насколько он невыносим и оскорбителен для самонадеянной гордой женщины.
«– Ну, а какова Дочь, сука вероломная! – послышался визгливый голос Зарецкого, и Белосельцев вспомнил, как ерзали под столом его ноги и на длинном беличьем лице обнажились желтые резцы. – Божилась, что поддержит Премьера, а сама за моей спиной снюхалась с Избранником. Неблагодарная сука! И это после всего, что я для нее сделал!
– Мне показывали виллу в Австрийских Альпах, которую ты для нее построил, – был узнаваем хохоток Астроса, его жизнерадостные интонации. – Говорят, вы уже побывали там вместе? И как прошел ваш медовый месяц?
– Терпел ее свиную похоть, от которой содрогались Альпы, и ее звериный рев, который воскрешал альпийское предание о страшном оборотне, плотоядной женщине-волчице.
– Когда ей особенно хорошо, она хватает тебя за ягодицы и старается разорвать надвое?
– Похотливая сука! Ей мало двоих и троих, ей нужна толпа мужчин.
– В самые острые, сладострастные минуты она начинает материться, как дворничиха?
– В постели ей нужны штангисты и тяжелоатлеты. А еще лучше танкисты и бульдозеристы вместе с гусеничными машинами.
– У нее на правом бедре родимое пятно, напоминающее дубовый листок?
– Да ладно притворяться ясновидящим. Твои с ней похождения хорошо известны. У меня есть фотография виллы, которую ты ей построил в Ницце.
– Я вовремя опомнился. Быть ее любовником – слишком большая плата за акции коммуникационных корпораций. Теперь, надеюсь, и к тебе пришло отрезвление.
– Сука продажная!..»
Пленка умолкла. Дочь встала с кресла, бледная, но спокойная. Казалось, к ее лицу приложили раскаленный на морозе топор, и он обесцветил ее лицо. Она подняла на Гречишникова надменные глаза и холодно, четко выговаривая слова, произнесла:
– Вам действительно не следовало прокручивать эту пленку. Теперь ее содержание будет всегда ассоциироваться с вами. Мы слышали голоса двух негодяев, грязно говоривших о женщине. Это водится среди мужчин, и не только в казармах. Но все это не дает мне повода дать волю личным чувствам. Интересы власти требуют, чтобы вы оставили этих людей в покое. Будем принимать их такими, какие они есть. Но и такими они остаются полезны для власти. Я вас провожу!
Она выпроваживала их, спускаясь следом по лестнице на солнечную веранду. Собиралась распроститься и уйти в далекую гостиную, где в лучах вечернего солнца светился драгоценный, из узорных стекол, абажур. Но к дому из аллеи вынырнул кортеж лакированных темных машин, наполнив длинными сияющими телами лужайку у клумбы. Из черного лимузина, поддерживаемый охранниками, тяжко, повисая на их сильных руках, поднялся Президент.
Глава двадцать вторая
Истукана под руки ввели на веранду, опустили в плетеное кресло. Нога в мягкой туфле, криво поставленная на пол, причиняла ему неудобство. Долго, напрягая все силы, он сдвигал ее, пока она не заняла естественное положение. Убедившись, что он плотно уселся и все его грузное, отечное тело киселеобразно расплылось по креслу, одутловатая голова удерживается на жирной шее, а немощные, склеротичные пальцы ухватились за плетеные ручки, охранники ушли с веранды. Они встали внизу у ступенек, где переливался черной горой стекла и металла президентский лимузин и в хвост ему причалил огромный, словно из черного кварца, фургон реанимационной машины.
Истукан молча сидел в кресле, тяжело дыша, словно давал успокоиться растревоженному,
