незавершенный разговор. – Все, что происходит, можно без преувеличения назвать заговором. Против вас объединяются олигархи, губернаторы, коррумпированные генералы и представители спецслужб, тележурналисты, чеченская диаспора... Президенту, который мнителен и восприимчив к наветам, начинают внушать, что его выбор, касающийся вашего назначения, есть стратегическая ошибка, причем эти суждения доводятся до него в том числе и от имени иностранных послов. В центре заговора стоят Зарецкий и Астрос, с их финансовым и информационным ресурсом, их влиянием на Дочь Президента, с их способностью осуществлять молниеносные политические комбинации. Я пришел просить вашей санкции на их устранение. Есть материалы, свидетельствующие об их криминальных связях, о незаконных аферах с нефтью и алмазами, с отмыванием денег, а также об их связи с Басаевым в канун недавних дагестанских событий, что может быть квалифицировано как государственная измена. Прошу дать указания прокуратуре возбудить уголовное дело и взять обоих под стражу. Промедление чревато срывом наших стратегических замыслов, крушением всего долговременного плана.
Белосельцев рассматривал стоящего перед ним Избранника, его влажную кожу, гибкие тонкие мышцы, золотистые волоски, покрывавшие ноги, розовый пигмент отвердевших сосков. Ему казалось, что эта человеческая внешность обретена Избранником для того, чтобы удобнее было общаться с людьми. Под влажной прозрачной кожей, золотистым волосяным покровом, в прозрачной голубизне тихих глаз таится иное обличье, предназначенное для существования в другой стихии, которую тот вынужден был на время покинуть, дабы появиться среди людей.
– Вода прекрасная, – тихо сказал Избранник, оглядываясь на бассейн, в котором еще сохранялось слабое колыхание не успевших успокоиться вод.
– Если показать Президенту и Дочери записи их разговоров, где они вынашивают план отстранения Президента от должности, суда над ним за его должностные преступления, как это было сделано с южнокорейским Президентом Ро Де У, если показать Дочери те пакости, которые они о ней распространяют, мы добьемся согласия на их устранение. И вы, несомненно, станете самым близким к Президенту лицом, и он, изнуренный неизлечимой болезнью, не дожидаясь истечения полномочий, передаст их вам.
– Я был вчера в Барвихе, беседовал с Президентом. Странно, там, в Барвихе, уже осень, деревья начинают желтеть. Мы сидели с Президентом под высокой липой, и к нему на плечо упал желтый лист.
Белосельцев смотрел на его гибкое ладное тело, и странная, сладостная мысль не покидала его. Перед ним находился не человек, а дельфин, принявший обличье человека, появившийся среди людского ожесточения, безумия, погружавших жизнь в кромешную тьму. Посланец иного мира, хранитель иного знания, которыми он наградит людей, просветит их заблудшие души, спасет от погибели. И при этом погибнет сам – от людской слепоты и жестокости. Эта мысль казалась правдоподобной. Дельфин в человечьем обличье был посланцем иного, совершенного мира, был призван совершить искупительную жертву, ценой своей жизни остановить земное зло.
– С помощью оперативных мероприятий выявлены преступные намерения Астроса и Зарецкого подготовить террористические акты против вас лично. Они готовы использовать взрывы, яд, снайперские засады. – Гречишников, получая на свои грозные сообщения отрешенные, ничего не значащие ответы, не чувствовал себя обескураженным, он был вполне удовлетворен замечаниями Избранника. – Особая роль отводится вашему прежнему патрону по Петербургу, которого за болтливость, необязательность, пустопорожность прозвали Граммофончиком. Он должен будет перед телекамерами вбросить на вас компромат, подорвать вашу репутацию в глазах общественности и Президента. Все это побуждает нас действовать немедленно и решительно. Полагаю, вы одобрите наши методы и нашу тактику.
– В шахматах меня всегда привлекало соотношение логики и фатума. Победа возможна в малом зазоре неопределенности, пролегающем между логическими действиями и фатальной неизбежностью. Мне нравились наши с вами партии в том тихом итальянском отеле.
Избранник спокойно и задумчиво смотрел на Гречишникова. Белосельцев видел туманное облачко света, прикрывавшее переносицу, рыжеватые брови, часть влажного лба.
Ему хотелось задать Избраннику свои роковые вопросы. Обнаружить под мнимой внешностью его истинную сущность. Но зайчик света играл, дробился, расщеплялся на цветные лучи, и каждый луч улетал в свою сторону, рассыпал и разбрасывал изображение Избранника. Он отражался во множестве зеркал, преломлялся во множестве хрустальных призм. И было неясно, где его истинное изображение, и есть ли оно вообще, и не является ли стоящий перед ним человек голографической картинкой, которая, если сместить зрачки, мгновенно исчезнет, и там, где он только что был, останется сияющая пустота.
– Благодарю за поддержку, – произнес Гречишников, почтительно кланяясь, – мы будем вас информировать.
Избранник тихо улыбнулся – не Гречишникову, а ему, Белосельцеву, посылая тайный знак симпатии. Подошел к краю бассейна и кинулся в воду. Вонзился в нее почти без плеска и скользил в глубине, среди серебряных пузырей. Вынырнул далеко и поплыл – то ли дельфин, то ли пловец, то ли отблеск бледного солнца.
Их «Мерседес» вырвался из вязкого Садового кольца, где машины, казалось, прилипли к клейкому асфальту, вяло шевелились, словно мухи, попавшие в кисель. Перелетели мост через Москву-реку, оставив за спиной гаснущее здание МИДа, наполненное личинками-короедами, как трухлявое дерево. Миновали часовню Киевского вокзала с толпищем рынка, где самостийная Украина, верная заветам Мазепы и Бандеры, сбывала москалям национальное сало. Кутузовский проспект казался натертым маслом, и все машины скользили юзом в жидком солнце, чудом не ударяя друг в друга. Триумфальная арка выглядела как большой камин в доме «нового русского». Поклонная гора, еще не сплошь застроенная мечетями и синагогами, вонзала в небо острую злую иглу, на которой шевелил лапками пронзенный крылатый жук. «Мерседес» отслоился от потока машин, скользнул в узкий желоб Рублевского шоссе и мчался теперь мимо Крылатского, где, похожий на ядерный могильник, притаился известный дом, в котором жили опальные придворные, и среди них – разжалованный охранник, искусавший своего господина.
– Куда мы едем? – спросил Белосельцев.
– К Дочери. Она ждет, – ответил Гречишников задумчиво, свесив на грудь тяжелую лобастую голову, напоминая Наполеона, созерцавшего пожар Москвы. Белосельцев опять поразился многоликости человека, населенного, словно толстый роман, множеством персонажей, где ни один не повторял другого.
Молчаливый шофер «Мерседеса» то и дело отвечал на приветствия постовых, кивая клетчатой кепкой, прикладывая к козырьку руку в перчатке. Эту машину знали, ее почитали. Весть о ней беззвучно неслась вдоль тенистого голубого шоссе, где невидимая охрана скрывалась мышью в корнях травы, сойкой в красных вершинах сосен, притворялась серебристой стрекозкой, рядилась в придорожный столб, прикидывалась перебегавшей тропинку белкой.
Их впустили в узорные стальные ворота, за каменную поднебесную ограду, и машина зашуршала плотными шинами по розовой чистой дорожке, по ухоженной аллее, в глубине которой, как ампирная усадьба, светился желто-белый дворец. Стекла его были умыты, нарядно сверкали. Огромная пышная клумба благоухала цветами. Дюжий садовник с осторожными движениями каратиста поливал из шланга кусты роз.
Другой служитель, напоминавший бойца спецназа, невдалеке подметал тропинку, на которой не было ни соринки. Привратник, любезный и молчаливый, с трудом сгибая в поклоне мускулистую шею, гостеприимно приглашая к открытым дверям мощной рукой без боксерской перчатки, ввел их в светлый благоухающий дом, наполненный чистым солнцем, со множеством красивых предметов, фарфоровых и хрустальных ваз, в которые со вкусом были поставлены живые букеты.
Первый этаж состоял из удалявшихся солнечных комнат, одна из которых была гостиной, с удобными диванами и креслами, а другая – столовой, с длинным, под кремовой скатертью столом, с пустыми тарелками и хрусталями, вызвавшими у Белосельцева мимолетное воспоминание о картине Серова «Девочка с персиками».
Со второго этажа по лестнице шла хозяйка, в розовом открытом сарафане, медлительная, величавая, не торопилась опускаться на один с ними уровень, царственно возвышаясь на деревянных, залитых солнцем ступенях.
– Господа, вы просили принять вас... Чувствуйте себя как дома.
Она милостиво протянула руку Гречишникову. Тот с поклоном, как царедворец, припал губами к пухлым шевелящимся пальцам, поцеловал золотой перстень с крупным изумрудом. Белосельцев пожал протянутую
