наполнявшему его студню. Его губы были в лиловых пятнах, обвислые щеки сплошь покрывала красно- фиолетовая сетка лопнувших капилляров, из глаз сочилась желтоватая жижа, сквозь редкую седину просвечивала голубоватая кожа черепа. Было видно, что он страдает. Боль перекатывалась в нем, как пузыри газа. Эти пузыри встречались где-то в области живота, сливались в единый пузырь невыносимой боли, и тогда он стискивал глаза, приоткрывал рот, в котором виднелся распухший белый язык. Казалось, он гниет заживо, и жутко было наблюдать, как разлагаются ткани и органы еще живого, недавно могучего организма, превращаясь в слизь, в дурной воздух, в синеватые пятна смерти.
– Вот, дочка, заехал к тебе по пути в больницу... Думаю, вдруг не увидимся... Каждый раз как последний... Хотел на тебя посмотреть... – выговорил он с трудом, выплывая из своей боли, как всплывает на поверхность мертвая рыба.
– Тебя мучают боли. Врачи сказали, что нужно лечь, и они снимут боль. – Дочь подошла к нему, приобняла за жирные опавшие плечи, поправила сбившийся воротник. А он поймал ее руку и прижал к своим расплющенным, пятнистым, как кожа тритона, губам.
– Везде больно... В голове, в сердце, в желудке... Кто-то грызет меня изнутри... Проточил внутри нору, ходит и грызет в разных местах... Ночью не сплю от боли, слышу, как он хрумкает, сгрызает кости, кишки... Как дикобраз... Говорят, в аду боль адская... Какая же она в аду, если тут, на земле, терпеть ее невозможно...
Они держались за руки, словно хватались один за другого, не замечая присутствия посторонних людей, которые значили для них в минуту расставания не больше, чем окружавшие их предметы. Белосельцев смотрел на больного, обескровленного страданиями человека, ничем не напоминавшего яростного, неукротимого лидера, своей волей и свирепым напором столкнувшего в небытие одряхлевшую партию, протаранившего, как стенобитная машина, трухлявый монолит государства, расшвырявшего бездарных и бессмысленных политиков на пути в Кремль, сокрушившего коммунизм, как единоборец на круглой, усыпанной опилками арене одолевает в схватке красного, ослепленного быка. В своем неукротимом стремлении он столкнулся с невидимой, неодолимой преградой, расплющившей его лицо, разбившей внутренние органы, переломавшей вдребезги кости. Белосельцев старался понять, с какой неодолимой стеной произошло столкновение. Отпечаток какого препятствия виден на этом разбитом, сиренево-синем, как гематома, лице. Какой ужас поселился в этой яростной бесстрашной душе, вполз в нее, растопырив железные иглы, бродит ночами, как хрюкающий дикобраз, выгрызая печень, желудок и легкие.
– К тебе стремлюсь, дочь... Ты моя плоть и кровь... Понимаешь меня душой и сердцем... Старшая, сестра твоя, пустяками набита, мишура в ней, все что-то выклевывает по-мелкому... Мать наша совсем растерялась, квохчет, как клуша над гнездом... Жалко ее... Ты одна мне помощница и советчица... Все твердят – «преемник, преемник»... Ты – мой преемник, тебе бы отдал власть... Ты ее не уронишь, дальше понесешь и возвысишь...
– Ты ее сам понесешь, папа... Подлечат тебя доктора и – опять молодец...
– Сил нет... Устал терпеть... Чуть меня накачают, а на другой день, как из дырявого мяча, воздух выходит... Врачи в смерть не пускают, держат на самом краю... Может, теперь отпустят... Заехал тебя повидать...
Он прижался щекой к ее теплой руке с беззащитностью обиженного ребенка. Белосельцев изумлялся, видя перед собой человека, которого история избрала для своей сокрушительной, жестокой работы. Насадила его, как отточенное острие, на древко, вонзила в горбатую спину усталого кита, и тот истек кровью, вывалился недвижной горой на берег. Огромная эпоха кончилась, умерла, остановилась в безжизненном тулове, из которого выползают бесчисленные червячки и жуки-трупоеды, вытекает мутная жижа. Вместе с убитой эпохой умирает ее убийца, застрял в мертвой туше, как заржавленный гнутый гарпун. А история равнодушно от него отвернулась. Рыщет где-то в стороне, среди других народов. Выбирает себе героя, потрясая в небе сверкающим острием. Белосельцев смотрел на того, кого считал исчадием ада, главным виновником постигших страну несчастий, испытывал к нему многолетнюю ненависть, которая, как ядовитый огонь, не давала ему остыть, сохраняла в нем живое палящее чувство. Но теперь он вдруг испытал к этому человеку подобие жалости. Испугался в себе этого недозволенного чувства. Попытался накалить на ядовитом огне свою ненависть. Но сидящий перед ним человек прижимал к обрюзгшей щеке руку дочери, прощался с ней, и на его пятнистых губах гуляла улыбка умиления.
– Они все меня ненавидят!.. Я у них отнял власть, а они пальцем не шевельнули, чтобы ее удержать!.. Жалкие, дряхлые, пошлые, погубили страну!.. Вцепились в нее худосочными лапками... Сосали, как комары, сквозь тонкие трубочки!.. А я их смахнул!.. Я спас в Советском Союзе все, что можно было спасти!.. Всю гниль и отбросы отсек!.. Они хотят меня судить за Беловежье, хотят повесить на беловежской сосне... Но если бы не я, нас бы давно разорвали узбеки, заполонили таджики, захватили казахи... В Кремле сидел бы толстобрюхий бай в тюбетейке, в Госплане разлегся бы бай в чалме, а в Политбюро верховодил шашлычник в кепке... Мы уже шли под откос, распевая песни о торжестве коммунизма, а я отцепил вагоны, в которых сидели подонки... Мы уцелели, а они кувыркаются, и никто из них не спасется... Я один, своими руками, и поэтому руки в крови!.. – Он с трудом поднял свою изувеченную трехпалую кисть, словно сцепкой вагона оторвало ему пальцы и из распухших обрубков капала кровь. Эту раздробленную пятерню он показал не дочери, а Белосельцеву, и тому почудилось, что Истукан произносит эту речь для него. Непонятый, ненавидимый всеми, пытается объяснить случайному незнакомцу смысл своих деяний. И впервые Белосельцеву померещилась правда в словах того, кого ненавидят в каждом обедневшем доме, в каждом разоренном поселке, в каждом разгромленном гарнизоне, где мается и тоскует потерявший страну народ.
– Я расстрелял парламент, полил Москву кровью... Но эта малая московская кровь остановила большую, российскую... Хасбулатов с Руцким хотели гражданской войны... Честолюбцы, предатели хотели раскола армии... Если бы они победили, не было бы больше России... В каждом регионе сидел бы вор и мерзавец, на фонарных столбах качались бы люди, на месте единой страны гнили бы восемьдесят тухлых обрубков, и американская морская пехота оккупировала бы атомные объекты и станции... Я дал приказ танкам – и они убили много людей... Они мне снятся, я кричу ночами, прошу у них прощения, а они кидают в меня своими оторванными головами... Но все, что я сделал тогда, сделал не для себя, для России... Я взял на себя страшный грех, но взял во имя России!..
Истукан пытался подняться, он тянулся к Белосельцеву, требовал его внимания. Исповедовался перед ним и одновременно склонял его на свою сторону. Словно хотел разделить с ним грех, отдать ему половину греха – половину горящего «Белого дома», половину разгромленных баррикад, половину обтянутых красной тканью гробов, где лежали старики и подростки, и на их посинелые лица падал мокрый осенний снег. Белосельцев его не прощал. Не брал на себя его грех. Но в нем, как из малого зернышка, проклюнулось сострадание. Истукан погружался во тьму, вопил из тьмы, а его тянуло вниз, в преисподнюю. Косматое визжащее сонмище уволакивало его прочь с земли, протаскивало сквозь узкую горловину, за которой расширялась озаренная черно-красная бездна. Его влекли мимо кипящих котлов, металлических зубьев, окровавленных плах в камеру вечных пыток, и никто на смертном пути не протянул ему чистого полотенца.
– Я разгромил Чечню, послал на Грозный воздушную армию, разрушил чудесный город. Но Дудаев был наркоторговцем, он отрезал головы русским рабам, собирался взорвать Кавказ, и если бы не войска, штурмовавшие в кровавую новогоднюю ночь столицу бандитского государства, то сегодня абрек с Кавказа мог бы зайти в любой русский дом, силой взять дочь и жену, насиловать ее на глазах распятого на стене хозяина.
Казалось, болезнь на время оставила Истукана. Глаза расширились, в них загорелся сухой страстный блеск. Дряблые мускулы наполнились сочной силой, и он сумел оторваться от кресла. Он стоял, рослый, тяжелый, словно под ним был не пол деревянной веранды, а броня танка и кругом ревели восхищенные толпы. Он вызывал на поединок весь мир, не выпускал из рук доставшуюся ему однажды власть. И если ему было суждено умереть, он был готов унести с собой под землю весь белый свет – с Кремлем, с Москвой, с Волгой, чтобы они не достались другим.
– Где мои соратники, помощники, верные советники?.. Все оказались дрянью, идиотами, предателями!.. Я их приближал, возвышал, показывал миру как великих реформаторов и творцов, как «птенцов гнезда Петрова», а они один за другим спивались, проворовывались, перебегали к врагам, и я их выкидывал на свалку, где они до сих пор гниют. Недоучка газетчик, которого я хотел сделать рупором великих идей,
