свидетелем исторических деяний, – он был хорош только в бане, с бутылкой пива и воблой, за что в народе его прозвали Полторанька. Казуист, теоретик, которому я поручил создать идеологию великого государства, снабдил небывалыми полномочиями, – в его рыбьей костяной голове зрели только мелкие интриги и пакости, он вызывал у народа чувство гадливости, за что его сравнивали с венерической болезнью – Бурбулис. А этот гогочущий жизнерадостный хам, которому я поручил начать реформу промышленности и который украл половину страны, поссорил меня с народом, за что метко был назван Хамейко. А мой вице-президент, который в бане тер мне спину и клялся в вечной любви, – предал меня, повел на меня красных голодранцев, чтобы те меня растерзали. А вероломный чеченец, которого я сделал вторым человеком в России и который возомнил себя Сталиным, подражал ему своей жалкой трубкой, – он затеял в Москве кровавую свару, хотел, чтобы я унаследовал судьбу Чаушеску. А Главный Охранник, червяк, которого я подобрал на дороге, отмыл, надел на него лампасы, дал ему власть, которая не снилась Берии, – он, как мелкая шпана, предал меня, ославил в своих холуйских мелкотравчатых записках. – Истукан затравленно поводил по сторонам тоскующими глазами, словно искал верных помощников, преданных друзей, но из всех углов выглядывали мстительные хищные морды, скалились злорадные зубастые хари, ухмылялись волосатые рыла, ждали его смерти. – Они все ненавидят меня, ждут, когда я уйду. Они выкопают меня из могилы и мой труп кинут на растерзание собакам. Боюсь за тебя! – Он обнял дочь, прижимая ее к себе, заслоняя от страшных личин. – Вся их ненависть падет на тебя. Не верь никому. Зарецкий и Астрос первыми тебя предадут, взвалят на тебя все мои прегрешения. Нужен заступник, защитник. Тот, кому бы я мог передать не только власть, но заботу о тебе и о матери. Кто мог бы заставить всю сволочь сидеть по углам. Есть такой человек, ты знаешь. Я ему верю, вижу его душой. На него положись...
Белосельцев, услышав тоскующую безнадежную исповедь Истукана, не испытывал к нему ненависти, а странное, мучительное сострадание. Перед ним стоял человек, обреченный на муку ада. Он расставался с земным бытием, с травой, синим небом, с цветущей душистой клумбой, с женой и дочкой, с земными деяниями, наполненными свирепым властолюбием, с помраченным образом мира, который насильно старался навязать миллионам людей. Казалось, через минуту охрана поведет его к черной машине, которая, как катафалк, помчит его в морг, где его уложат на холодный мраморный стол, молчаливые хирурги вонзят в него ножи, вырвут из остывшего тела черную изрытую печень, фиолетовое, в рубцах и кавернах, сердце, станут возиться и хлюпать, проникая руками в резиновых перчатках во все углы его мертвого тела. А он сам в это время, подхваченный черными стражами, будет двигаться в подземелье сквозь строй замученных и изведенных людей, сгоревших под бомбами, зарезанных в подворотнях, убивших себя от тоски. Все будут швырять в него камни, тянуть к его горлу посиневшие пальцы, кричать ему хулы и проклятия. Его отведут в самый центр Земли, где в черной дыре, уперевшись в скользкие стены, сидит мохнатый паук, тускло мерцая глазами, – протягивает к нему свои членистые острые щупальца, чтобы вечно грызть и сосать.
– Давай я тебя поцелую... Прости меня, дочка.
Они обнялись, стоя на солнечной веранде, и было видно, как по щекам Истукана бегут слезы.
Охранники бережно взяли его под руки, свели по ступеням, осторожно посадили в машину. Кортеж, мерцая темными стеклами, объехал клумбу и удалился в аллею, мигая рубиновыми хвостовыми огнями.
Дочь вернулась на веранду.
– Я согласна с вашими предложениями. Даю согласие на устранение Астроса и Зарецкого. Держите меня в курсе дела.
– Каждый шаг буду с вами сверять, – скромно ответил Гречишников, целуя протянутую на прощание руку. Белосельцев заметил, как, приближаясь к теплым пальцам с зеленым изумрудом, торжествующе сверкнули глаза Гречишникова.
Они выехали из усадьбы. Помчались по голубому вечернему шоссе. Навстречу с шелестом мелькнул лимузин. Он остановился перед узорными воротами усадьбы. Медленно въехал под деревья.
– Избранник, – сказал Гречишников, и глаза его снова торжествующе сверкнули.
Белосельцев устал от обилия невероятных впечатлений. Он желал уединиться, закрыть глаза. С затворенными веками просмотреть огромный прожитый день, наполненный заговорами, интригами, утонченной ложью и жестокими страстями. Понять, какое место отводится ему в грядущем перевороте, на каком московском углу, в каком безлюдном переулке срежет его меткая пуля снайпера. Он попросил Гречишникова доставить его домой, но тот произнес:
– Все великое делается молниеносно. Ты мог сегодня увидеть, каким темпом развиваются события. Проект Суахили обретает дополнительное ускорение. Ты сейчас пересядешь в машину Астроса, и вы навестите Граммофончика, который уже ждет вас, исполненный желчной неприязни к Избраннику.
У Триумфальной арки их «Мерседес» остановился, не прождал и минуты, как к нему причалил высокий короб джипа. Дверь тяжелой машины растворилась, и Белосельцев нырнул в темную бархатную глубину. На сафьяновых сиденьях, повторявших очертания тела, подобно драгоценной виолончели в мягком футляре, сидел Астрос. Дружелюбно усмехнулся, сунул пухлую теплую руку.
– Граммофончик пригласил нас к себе. Я предложил ресторан, но его жена пришила его к подолу и, как собачку, выводит два раза в день погулять. Что ж, посмотрим его новое жилище. Говорят, он собрал в запасниках Эрмитажа и Русского музея отличную коллекцию живописи.
Купив по дороге букет белых роз – «для мадам», как выразился Астрос, они нырнули в старые переулки, где в окружении особняков, уютных храмов, милых московских двориков, властно отодвинув их в сторону, окружив очищенное пространство высокой чугунной оградой, высился блистающий дом, заостренный, со множеством куполов и башен, драгоценно застекленный, похожий на ледяной кристалл, победно вонзивший в небо отточенную вершину. В этом доме, презревшем робкую архитектуру старой Москвы, утверждая победу агрессивного стиля, поселилась новая, победившая аристократия.
Целый этаж занимал лидер преступной группировки, контролирующей московские вещевые рынки. Несколько соединенных квартир выходили сразу на все четыре стороны света, и оттуда властный хозяин мог созерцать Кремль, Академию наук, Останкинскую башню и Дом правительства. Еще один этаж занимал архиепископ, которого прочили в патриархи и который, приезжая домой на черном «Кадиллаке», протягивал шоферу для поцелуя пышную, усыпанную перстнями руку. Огромную квартиру подарил своей любовнице известный банкир, устроив ей спальню из янтаря, ванную из родосского мрамора и зимний тропический сад, в котором летали живые бабочки. Женщина жила уединенно, но иногда ее видели ночью – без одежды стоящую на балконе, будто собиравшуюся полететь к рубиновым звездам Кремля. Тут поселился богатый азербайджанец, о котором поговаривали, что он – торговец наркотиками. К подъезду его провожал взвод русского спецназа, короткими перебежками прочесывая маршрут, по которому быстро проходил маленький черный человечек на кривых ногах, у него были огромные, как собачьи хвосты, брови. Тут же обитал министр труда, чья родня переселилась в Америку, и он жил одиноко, изредка устраивая празднества, на которые съезжались прелестные длинноногие женщины, похожие на манекенщиц Юдашкина. Среди этих вельможных персон жил Граммофончик, занимая не полный этаж, но лишь ту его часть, что смотрела поверх железных крыш и церковных куполов в туманную московскую даль с останкинским шприцем, который ночью будто наполнялся голубоватым раствором, вонзался в больную, набухшую вену Москвы.
– Можно навестить великого отшельника и мудреца? – спросил сквозь кожано-стальную дверь Астрос, когда звонок, мелодичнее, чем клавесин, воспроизвел мелодию Скарлатти, и в отворившуюся дверь глянуло лицо хозяйки, молодящееся, сочное от целебных примочек, млечно-румяное от искусного грима, с пикантной родинкой над смешливой губой, делавшей ее похожей на капризную курсистку. – Здесь чертог уединенных грез и размышлений? – переступил порог Астрос, вручая хозяйке пышный букет роз, удостаиваясь обворожительной улыбки, судя по которой его здесь любили и ждали.
– Он слегка нездоров и расстроен, – шепотом, указывая глазами на длинный коридор с далекой светящейся гостиной, произнесла хозяйка, слегка приоткрывая слабо застегнутую блузку, в которой едва умещалась свободная, не стесненная грудь. – Мы постараемся его не утомлять, верно?
– Не слушайте ее! – раздался издалека громкий, знакомо трескучий голос Граммофончика, нетерпеливо требовавшего к себе гостей. – Она мучает меня своими таблетками, охраняет меня, как овчарка!
Эти последние слова он произнес, когда гости переступали порог гостиной. Он протянул им длинные, с трепещущими пальцами руки.
– Мы пришли навестить вас, засвидетельствовать наше почтение. Ваш уход из общественной жизни ощущается нами как утрата. Нам не хватает вас, не хватает вашей кипучей энергии, вашего неутомимого интеллекта, вашего бескорыстного служения свободе. Без вашего романтизма общественная жизнь стала
