Президенту... Ему лучше знать, каким образом... Пусть назовет свой новый мост Президентским... Или пусть по ночной реке пустит огненное полотнище с изображением Президента... Или пусть прикажет своему присяжному певцу, которого, кажется, опять не пустили в Америку, то ли оттого, что он наркоторговец, то ли карточный шулер, – пусть прикажет ему исполнить песню во славу Президента... Если все эти условия будут соблюдены, я, быть может, приду... Но ответ дадим в самый последний момент....
Белосельцев наблюдал и слушал, понимая, что сквозь эту маленькую телефонную трубку стремится множество личных и государственных интересов, адресованных больному всевластному Президенту, и каждый из этих интересов тщательно исследуется, оценивается, отбраковывается этой молодой умной женщиной, влияющей на судьбу государства, стоящей на страже фамильной власти. И внезапная, вторая на этой даче художественная ассоциация – картина Сурикова, на которой царевна Софья, заточенная в монастырь, презрительно и зло глядит сквозь решетку, и на этой решетке качается повешенный стрелец.
– Ну вот, наконец, слава Богу, сеанс связи закончен. Теперь я к вашим услугам, – повернулась к ним Дочь, колыхнув в вырезе сарафана округлой, полнеющей грудью. – Не сомневаюсь, что чрезвычайные обстоятельства привели вас ко мне.
– Мы явились невольными свидетелями ваших разговоров, и я подумал, что, видимо, вот так беседовала с придворными Екатерина Великая. Есть нечто особенное в поведении русской женщины на троне.
Гречишников произнес это с едва ироничным поклоном, и Белосельцев опять поразился многоликости этого искушенного человека, в котором сейчас обнаружился камергер, вся жизнь которого прошла при дворе. Дочь усмехнулась, показывая, что понимает иронию, но было видно, как ей приятна тонкая, замаскированная иронией лесть.
– Я буду говорить откровенно, надеясь на то, что всем моим служением, безграничной преданностью Президенту и вам, блистательно воплощающей и продолжающей деяния отца, я заслужил право высказываться без обиняков на тему, не касающуюся меня лично, но затрагивающую судьбу государства и первого в нем лица. – Эту тираду в стиле классической риторики Гречишников произнес со смирением, но и с холодной твердостью неподкупного слуги, готового принять на свою голову неправедный гнев господина, но не слукавить, не утаить, не обойти стороной грозную, нелицеприятную правду. – В обществе нарастает тревога. Президент нездоров, и я знаю – сегодня он опять отправляется в клиническую больницу, где ему должны провести курс оздоровительной терапии, поддержать его многострадальное, утомленное в борьбе сердце. Многие государственные дела не решаются, ждут его выздоровления. Другие, самые неотложные, ложатся на ваши плечи. Но как бы вы ни утруждали себя, каким бы талантом и рвением ни обладали, вам не справиться с нарастающим потоком проблем, которые, будучи нерешенными, копятся, закупоривают жизнетворные сосуды и органы государства, грозят превратиться в кризис, быть может, трагический для страны и нынешней власти.
Гречишников тонко и умно выбирал выражения, находил слова, словно касался самых чувствительных точек в сознании сидящей напротив женщины. Он хорошо ее знал, ведал расположение ее психологических центров, умело возбуждая в ней внимание, тревогу, глубинные страхи. Дочь, поджав волевые губы, насупив брови, внимала, не перебивая, глядя на Гречишникова настороженными, мерцающими глазами.
– Почувствовав временную шаткость власти, распознав ваше одиночество, к вам устремилось множество хитрецов, льстецов, проходимцев, желая воспользоваться вашим доверием в корыстных интересах, набиться в друзья, вползти во власть, а потом, как змея, свившая гнездо в черепе павшего воина, ужалить и умертвить, вероломно воспользовавшись вашим доверием. Вам, доверчивой и чистосердечной, трудно распознать предателя, трудно избежать вероломства. Так было со всякой властью, при всех дворах и правителях. В нашей недавней истории мы видели, как соратники Сталина, умертвив больного вождя, разделались с его наследством.
Гречишников, как опытный иглоукалыватель, будто находил нервные точки на розовых мочках ее ушей, на сухой голой щиколотке, на белой, с голубоватыми венами шее, на полном теплом бедре, на выгнутой мускулистой пояснице – там, где скрывалась чакра и начинали раздвигаться выпуклые полушария ягодиц. Он управлял ее волей, погружал в дремоту ее мнительный, наполненный предубеждениями разум, возбуждал центры страха, панического смятения. Дочь внимала, покрываясь больным румянцем, словно у нее поднимался жар, и пальцы ее с изумрудным кольцом, бледные и бессильные, лежали на подлокотниках кресла.
– Вы не раз имели возможность убедиться в том, что мои друзья действуют эффективнее, чем официальная разведка или служба президентской охраны. Используя свои специфические средства, мы установили, что в кругах, близких к Президенту, сложился заговор, ставящий целью захват власти и отлучение нынешнего, законно избранного Президента. Президент будет объявлен безнадежно больным, не справляющимся с функциями главы государства. Ему будет противопоставлен Мэр, чье здоровье, способность нырять в ледяную прорубь, женолюбие, популистские высказывания очаруют народ, который на досрочных выборах сделает его главой страны. Ныне действующий Президент будет помещен в больницу, на стационарное лечение, где подкупленные врачи сделают все, чтобы дни его были недолги. Ваша мать, вы, ближайший круг друзей будут подвергнуты сначала моральному преследованию, а потом и уголовному. Не стану обременять вас деталями заговора, перечислениями вероломных губернаторов, продавшихся чиновников, составом штаба заговорщиков. Скажу лишь, что его возглавляют люди, которым вы все это время безгранично доверяли, которых вы облагодетельствовали сверх меры и которые теперь платят вам черной неблагодарностью. Эти люди – Зарецкий и Астрос. Я прошу вашего согласия на их устранение из бизнеса и политики.
Гречишников умолк. Он будто пробежал по всем нервным точкам собеседницы, оставив в каждой едва заметную отточенную иглу. Сознание Дочери было под контролем, было готово принять навязанный образ, не сопротивлялось воздействию. Ее глаза, наполненные влагой, закатились, дыхание почти исчезло, и она казалась близкой к обмороку.
– Не верю. – Она вяло, преодолевая наркоз, шевелила пальцами, двигала плечами, покачивала головой, похожая на муху, прилипшую к клейкой ленте, с трудом вытягивающую лапки и крылья из тягучей прозрачной слизи. – Это за пределами возможного.
Гречишников молчал, опустив глаза, не помогая ей освободиться от вязкого, спеленавшего ее вещества.
– У меня нет основания вам не верить, – сказала она, медленно приходя в себя, растирая пальцами виски. – В нашей семье не забыли все, что вы сделали для отца. И в девяносто первом, когда сообщили отцу о готовящемся путче, перечислив имена заговорщиков, после чего отец передал их список в американское посольство. И в девяносто третьем, когда власть висела на волоске, и в Кремле вертолет стоял с работающими винтами, и эти свирепые красные фанатики натравливали толпы оборванцев на Кремль, и вы помогли повернуть их в Останкино, представить перед всем миром как бунтарей и террористов. И в девяносто шестом, в шаткий промежуток между двумя турами президентских выборов, когда у отца случился инфаркт и этим был готов воспользоваться коварный охранник, вы помогли срезать эту опухоль на теле российской власти. Я доверяю вам безусловно, но все же ваши предположения неверны. Астрос находится с Зарецким в непримиримой вражде. Зарецкий вхож к нам не только в гостиную, но и в самую глубину дома, он не может желать нам вреда. – Дочь окончательно овладела собой. Ее женская беспомощность, одинокая беззащитность уступили место прежней жесткой уверенности, властной надменности. И только кожа, вдруг разом увядшая, выглядела дряблой и влажной, как после перенесенного мимолетного обморока.
– Я не требую от вас слепой веры, – скромно сказал Гречишников, – я принес доказательства. – Он достал из нагрудного кармана аудиокассету. Поискал глазами и нашел музыкальный комбайн. – Позвольте мне ее поставить. – Не дожидаясь согласия, включил проигрыватель и вставил кассету.
Зашуршало, зашелестело, и знакомый, торопящийся, словно икающий голос Зарецкого воссоздал в памяти Белосельцева ту недавнюю встречу в Фонде, где Премьер, потрясенный казнью Шептуна, подвергался психической обработке, склонялся Зарецким к проведению дагестанской операции.
«– Я веду тонкую игру с Истуканом, – звучал екающий, блеющий голос, – уговариваю его и пугаю. Рассказываю о заговорах среди военных, о неизбежном мятеже оголодавшего народа, о намерении регионов объявить о выходе из России... Я намекаю о возможном покушении на него самого, а также на жену и дочек, живописую ужасную судьбу Чаушеску, доводя Истукана до слезных истерик. Он подорван, неизлечимо болен, мечтает уйти в отставку, но так, чтобы обеспечить себе безопасное и тихое забвение
