выражением холеного, позволяющего себя любить лица.
– В детстве цыганка нагадала мне, что я подожгу свой дом. И мои родители прятали от меня спички. – Он протянул прорицателю руку, снисходительно позволяя тому потешить праздное общество. – Но мой дом по-прежнему цел и невредим.
Прорицатель взял протянутую руку, закрыл глаза. Белосельцев видел, каким непосильным трудом он занят. Как вторгается в запретные миры, производя в них смятение. Как разрушает закономерность времен, обгоняя на свистящей стреле медленно нарождающуюся череду событий. Как проникает в темное чрево будущего, где еще не зародился младенец и лишь уготовано место безымянному эмбриону. Прорицатель открыл глаза, побледневший, с огненно-красными губами, чернильными ягодами ночного зверя.
– Цыганки не всегда лгут. Ваш дом загорится так, что пожар будет видеть вся Россия. И тушить его станут всем миром.
– Вы это серьезно? – переспросил телеведущий. И хотя на лице его оставалось насмешливое выражение, он вдруг побледнел и, подставив локоть хорошенькой барышне, отошел в глубину галереи.
А у Белосельцева, толкователя невнятных речений, возникло видение. Башня «Останкино», как огромный минарет, с которого, подобно муэдзину, телеведущий возглашал свои молитвы, слал хулы и проклятья миру, читал свою проповедь бесчисленным, слепо верящим ему богомольцам, – эта башня пылала, как факел. Из нее валил металлический дым, падали из облаков опаленные птицы, экраны мерцали, как пустые бельма, и люди, предчувствуя вселенские беды, созерцали апокалиптическое зарево.
Подвергнуть себя испытанию будущим, не видя в этом никакой для себя опасности, решился руководитель космических программ. В мешковатом костюме, рыхлый, с жирными плечами, вислым носом, он слыл сторонником американских решений в космосе. Считал нерентабельным для человечества дублирование российских и американских программ. Настаивал на скорейшем строительстве совместного российско-американского космического города, в сравнении с которым отечественная станция «Мир» будет казаться старомодной деревней.
Космист, улыбаясь дряблой стариковской улыбкой, протянул волшебнику потную жирную ладонь, на которой, словно гвоздем, были процарапаны грязноватые линии жизни.
– Так где мое будущее? На небе или на земле? – прошамкал он мокрым ртом, подымая воловьи слезящиеся глаза вверх, где, невидимые в безвоздушной синеве, носились космические спутники, разведывательные зонды, марсианские станции, и среди них, как серебряная прекрасная бабочка, парила русская станция. – Где прикажете искать мое будущее?
– На дне, – не трогая его ладонь, не закрывая черных глаз ночного опасного хищника, ответил странный человек в розовом фраке, из кармана которого торчала игральная карта с мастью «треф».
И все стали перешептываться, дивясь парадоксальному ответу. И только Белосельцев, устремляясь вслед за свистящей, расщепляющей время стрелой, увидел: серебряный махаон космической станции «Мир», управляемый злой волей космиста, теряет высоту, черпает хрупкими крыльями жесткий воздух Земли, ломает их и сжигает. Материя станции свертывается в рулоны огня, плавится, распадается на ломти и осколки. Огромный факел падает с небес в океан, унося с собой мечту о русском космосе. И зеваки на острове Фиджи смотрят, как летит сгорающая комета России, посыпает океан сверкающим пеплом.
Белосельцев видел, как страшно изможден прорицатель. Каждый раз, совершая пророчество, обгоняя на световом луче медленно текущее время, он испепелял свою плоть, укорачивал свою собственную жизнь. Лицо его покрыли мелкие трещинки, как на глиняных табличках Хаммурапи с клинописью заклинаний. Губы утратили огненно-алый цвет, стали синими, вспухшими, как у мертвеца. Глаза выкатились из орбит, словно два флакона с фиолетовыми чернилами, в которых таился металлический блеск ночного светила.
Белосельцеву вдруг захотелось протянуть ему руку, ощутить на запястье прикосновение волшебных перстней, услышать сладкую боль проникающих ядовитых иголок. И услышать, что ждет его впереди. Больничная койка с капельницами и сестрой, надевающей ему кислородную маску, и невидимый неутомимый зверь, терзающий его распадающееся нутро. Или мгновенная вспышка пули, выпущенная с чердака неведомым снайпером, прекращающая его опасную игру с «Суахили». Или унылое прозябание старости, без друзей, без близких, с меркнущим зимним оконцем, с сумеречными несвязными мыслями. Он уже сделал шаг, уже поднял руку. Но дорогу ему перешел наглый веселый Астрос. Казалось, на его плотоядных губах переливается радужный мыльный пузырь. Он источал силу, артистичность, желание поражать, эпатировать.
– Я приглашаю вас на мое телевидение, маэстро. Гонорар – полмиллиона долларов. Но прежде докажите, что вы видите мое будущее.
– Вы владеете долларами, алмазами, драгоценностями, – вяло ответил кудесник, – вы любите дорогие украшения. Сегодня вы получите замечательный подарок.
– Какой? – наивно полюбопытствовал поверивший Астрос.
– Браслет, – ответил устало прорицатель и отвернулся от него, желая уйти из круга любопытной публики.
Астрос задрал рукав пиджака и манжету рубахи, всем показывая свое крепкое запястье, на котором уже сегодня должен был появиться усыпанный алмазами браслет. А Белосельцев испугался разоблачения. Он смотрел на широкое, в синих жилках запястье Астроса, на котором через несколько минут замкнется кольцо наручников.
– Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною и скоро ль, на радость соседей- врагов, могильной покроюсь землею? – Граммофончик, изрядно подшофе, держа рюмку с любимым «Камю», манерный, возбужденный, играя глазами, точь-в-точь как лет десять назад, когда выходил на трибуну съезда и декларировал, изобличал, обещал, звал вслед за собой обольщенные его красноречием толпы, преградил путь уходящему прорицателю, требуя к себе внимания. – Какова, милостивый государь, моя будущая доля?
– Но примешь ты смерть от «Камю» своего, – едва слышно обронил прорицатель и, будто с вытекшими глазами, осыпавшимся до костей лицом, ушел в толпу, неся на обугленном сутулом скелете розовый фрак. А Белосельцеву вновь стало страшно от той зловещей обыденности, что обретали аномальные явления, толкователем и вершителем которых он являлся.
Граммофончик уходил в глубину галереи, где клубился народ – обнимались со смешными ужимками, говорили друг другу смешные гадости, тонко, вполголоса издевались над Мэром, поедая его деликатесы, мимоходом, вскользь, обделывали собственные делишки, иные стоимостью в миллион долларов. Граммофончик удалялся, и рядом с ним неизвестно откуда появился Зарецкий. Он охаживал, обскакивал его со всех сторон, своими скачками направляя в удаленную нишу, где была поставлена тренога с телекамерой и оператор в жилете со множеством карманов, напоминавший странное сумчатое животное, ждал начала работы. Граммофончик и Зарецкий шли, разглагольствуя, и к ним присоединился Астрос. Он налетел на них с какой-то дурацкой шуткой, от которой Граммофончик по-молодому, заливисто рассмеялся. Поблизости от них возник и пропал Гречишников в черном одеянии, будто бесшумно мелькнуло крыло осторожного ворона. Время, остановившееся в стеклянной галерее, словно в хрустальном озере, по которому плавали нарядные лодки с дамами и кавалерами и под музыку Генделя длился нескончаемый праздник на воде, – время вдруг будто проточило узкое русло и хлынуло в него убыстряющейся черной струей.
Белосельцев слышал запальчивый, нетрезвый голос Граммофончика.
– Да, я скажу прилюдно... Страна должна знать своих героев... Я выведу на свет все его махинации... В свое время, когда я был мэром Санкт-Петербурга, я приказал проверить его деятельность, которая могла бросить тень на меня... Да, и доллары через финскую границу в особо крупных размерах... И торговля цветными металлами... И торговля детьми, которая получила поистине индустриальный размах...
Они приблизились к нише, окруженной деревьями, из которых, как ружейный ствол, выглядывала телекамера. Граммофончик оживился еще больше, увидев ее. Он любил телекамеры, любил их дразнящие зрачки, мигание индикаторов, белый луч осветительной лампы. Он любил телеинтервью, сделавшие его знаменитым. Любил эти нескончаемые потоки внимания, приливы славы, в которых купался и плавал и которые отшлифовали его, словно волны прибоя, сделали гладким, как галька. Теперь он опять был в центре внимания публики, был востребован. К нему возвращались известность и слава, которые хотели отнять у него враги и завистники.
– Ну что, работаем? – нетерпеливо и взыскательно обратился он к оператору, так, чтобы его слышали собравшиеся вокруг любопытные гости. Откашлялся, одернул пиджак, огладил виски. Астрос поправил ему
